Глава 27. Была зима
Санкт-Петербург
Ночь 31 декабря 1993 года
Добрый вечер, сударыня!
Как ни странно, я рядом. С Новым годом!
От Вас два письма вместе, а ещё телефонный звонок: прихожу, говорят, звонили, интересовались, почему не пишешь. И это после того, как я отправил целую стаю писем и сам не могу дождаться посылки (возвращения Д.Д.). Свои письма я отправлял из разных мест, бросаю конверты в разные ящики, чтобы не залеживались в одном. Большой конверт с моими опусами (утерянными) я получил в целости и сохранности, если судить по наличию ещё и спасительных релашек (антидепрессанты). Огромное спасибо.
А я, в свою очередь, отправляю самое свежее из мною написанного (не уверен, что лучшее). Теперь я свободен для завершения «Браво, Милорд!», если, конечно, Шопен не потребует от меня еще какого-нибудь небольшого рассказа.
Очень странно, что Вы уехали, что мы почти год прожили врозь.
А мы жили?
Неужели?!
Да, мадам, я бываю зол. Несомненно, венок сонетов Вам будет к лицу, он по праву Ваш, хоть и напечатан на газетной бумаге. Уж простите бедного поэта. Желаю вам счастья в личной жизни, если таковое может быть без меня. После напишу другое письмо. У Вас день, а я спать лягу.
Ваш Вилл
P.S. Я жду новых глав. Так женюсь я на Асе или поступлю, как Ваш персонаж?
***
15 января 1994 года
Пуританская деревня
Приветствую Вас, сударь…
Кто тот путешественник, одевший белую рубаху из листов поэмы в 1496 стихов, однажды искренне удивившейся очаровательной и гибельной глупостью моей?!
Привет-привет… Но Вы ли это?
О, кабы не было хандры, то мне легко сказалось бы: «Чудно! О, как написано чУдно! Но не дай Бог исполнится». Не предавайте нас Харону, мы еще не жили, сочиняли нашу песню. Нельзя! Нельзя писать о нас. Конечно, я помню «снег…», Вы решили казнить меня и казнитесь сами.
«Да-да, была зима, и мы не сошли с ума», а разъехались по своим делам.
Столько лет мы думаем о нас, о том… самом.
После чтений «Траурной весны» я не ношу траурных шляпок с вуалью. Это был эпатаж столичной штучки, не более. У меня уже нет слёз, нет заразительного смеха… Не надо вспоминать, Вы делаете мне больно. Нас еще не было на этом свете. Все наши pas встреч-расставаний бились строчками на бумаге, где не жаль чернильных катаклизмов, но зачем, понимая это, мы губим себя? Это не так изысканно, как читается.
А мы ещё не наигрались со словом?
Опасны эти шутки. О, если бы нас устроили терпкие запахи кухонных забот этого мира! Ну не за колбасой же я сюда уехала! Но быть ненужной невыносимо в своей стране. Ощущение, что мы сами с трудом верим в собственное существование. Милый мой, будьте осторожны в своих текстах. И, может быть, не следует дописывать гениальные вещи. Подумайте. Не навевайте скорби.
Я не сержусь, я чувствую Вас очень остро, а сердце болит всё чаще. Я не была жестокой, я была осторожной, кружила, не решаясь признаться в собственном одиночестве. Аристократы пера наивны, нас перехитрили. Мы всё еще живы, а всеведущие мартышки смеются нам вслед, дыша коварством победителей.
Смешно, не правда ли, смешно, сударь?
Традиции возобновляются. Вы уже оповещены о рождественских встречах беглецов? Если Дюшес не врет, то он отправлял Вам личное приглашение вместе с релашками от меня, что по срокам пора бежать за билетом. Ничего меж нами не изменилось, только адреса. Почему Вы наотрез отказываетесь уехать, пережить эту суматоху нищеты в России? Пишется везде! – это Ваш лозунг. Знаю ответ и всё-таки надеюсь лицезреть всю компанию. Не кляните мои доходы, это первая сделка сына, она уже почти провалилась, когда я пошутила с партнерами о транспортных неувязках, это же Россия! Вот так я оказалась в барыше.
Господи, как тяжко и голодно у вас. Жуть!
О деле. Спасибо за уточнения. Сама не понимаю, как перепутались даты публикаций и написания, простите. Не теряйте надежды, не оставляйте меня в одиночестве. Я жду. Целую, поговорим…
Л. Ламм