Глава 10. Потаённая жизнь души
Мадам,
за окном снова трели... даже сегодня (лондонский туман, морось и прочее). Неужели зима всё-таки кончилась? Ежели это так, то скоро встреча. Скоро белая-белая ночь, когда невозможно будет не просыпаться. Господи, ну еще несколько мелодий и мой рассказ станет «долго жить» (в смысле – существовать). Как мне хочется скорее отослать нечто новое – плод мучительных сомнений (о! блудливое перо). Несколько раз я видел Вас наяву, как во сне – удивленно юное лицо, влюбленное и не пугающееся... какое счастие я испытал.
Давайте вспоминать о том, что было быстротечно, в нём столько неизведанного (неисследованного).
Промелькнуло.
Теперь вспоминаю мгновения и завидую себе тогдашнему. Как это было
вос-хи-ти-тель-но!
Но. Будет восхитительней, потому что неповторимо, неудержимо, потому что в последний раз. Знаете, я зимой думал (при каждой встрече), что в С-Пб. уже в последний раз, но в мае буду снова... в последний раз (может быть это прощание вечное?). Если бы Вы знали, мадам, как Ваше существование помогает мне дышать здесь, Вы наверняка забросали бы меня письмами. И я читал бы их под соловьиные трели (это не пошло? а?).
Уже третья страница, а я не обмолвился о... танце. Впрочем, время еще есть. Времени уже нет, мадам, я это чувствую. Но мы встретимся обязательно!
Целую, Ваш, целую Вас
***
Сударь,
сознайтесь, я казалась жестокой?
И как я могла не приехать?!
Так молчать.
Как я умела молчать... да и сейчас, не выдавая эмоций, не дрогнув, не повысив голоса... выслушала пожелания супруга (да и Вы сами догадываетесь – это ревность) о каких-то пустяках. Это повод, да только районный ЗАГС за три-девять земель, и «здесь этот номер не пройдет».
Вы расслышали угрозу?
Я тоже.
Он дипломатичен, конечно, и прекрасно осведомлен (т.е. знаком) с теми ребятами из академии. Иногда мне приходит в голову о причастности (или зло действии) этих гусар к сумбурному разводу, внезапно свалившейся работе и этому браку с выездом в штаты. Тогда почти у всех финансы пели ветреные романсы. Чай пили, обмакнув ложку в соль и иногда, дабы перебить горечь, прикладывали ее к языку. Этому научила первая свекровь: так в войну пили морковный чай. Мы же пили настоящий(!) индийский – «Три слона» и были уже этим счастливы.
Не припомню, чтобы мы жаловались.
Восторг полнолуний в Таврическом саду, нежная улыбка на прощание – на перроне Московского вокзала, мы не позволяли себе большего, дабы, шустрые на эпиграммы, маски друзей не извели на нет ощущение веры, что мы едины и неделимы.
Неужели это было?!
Я продержалась до самого последнего воздушного поцелуя, и история умалчивает о банальной бабьей истерике и офицерах-утешителях, командированных за призывниками, что ли. Отпаивали по-солдатски – водкой, анекдотами, гусарскими предложениями вызвать на дуэль обидчика.
Жуткая ночь.
Я не пьянела, а слёзы навертывались до...
Этот юнец сопроводил меня до самого дома, он располагал и временем и пространством, отнятым у нас.
Иногда я думаю, что первые три года мы бы не вылезали из постели, но я не вышла из депрессии, а Вы не могли не уехать в ссылку. Я была как сжатая пружина, сын заносил еду и убегал к бабке.
И было письмо. И непростительное молчание за ним... словно потеря сознания.
Мадам Лючия де Ламмермур
***
Господи, как я не хочу отсюда уезжать...
Теперь только последняя ночь – уже четвёртый час (утро, а не ночь). Я шел сегодня обычным маршрутом медленнее и думал: завтра в это же время я уже не увижу такого высокого светлого неба. И этих улиц и этих домов. Я не дошел сегодня на Шпалерную, я там не был более с того вечера, только по телефону...
И вот я еще раз с тобой прощаюсь, но прощание совсем не страшное в письме, не то, что на перроне.
Я всем говорил, что достиг состояния бесстрастия, но, конечно же, хитрил.
«Бесстрастие – ибо избыток».
Браво, мы сами себе предрекаем свои несчастья (см. «Браво, гусар!»).
Печаль и совершенно невыносимая тоска последних дней, несвойственный мне сомнамбулизм, который, конечно же, мгновенно улетучился бы при звуках:
padam! padam! padam!
И отчаянье, с которым мы кружились в танце, было бы радостным...
Господи, ну как я не хочу отсюда уезжать... в темную ночь, но невозможно ничего сделать, только отправлять тебе десятки писем.
С-Пб.: Стену По-белили, – какая разгадка белой ночи и вообще всего. А если есть возможность находить такие замечательные разгадки, то невозможного нет. И, возможно, я приеду в С-Пб. в октябре, уже в октябре...
Неужели мы были здесь зимой?
Неужели мы были здесь в белых ночах?
Ты представляешь, оказывается и реальность можно сделать фантастической. Я написал опус «Неужели мы были здесь?», и мне стало светлее и веселее (да-да!) в этой самой короткой ночи.
Целую тебя.
23.06.90
Виллиам
P.S. Это так похоже на то, что мы видели, выходя ночью к каналу... (Открытка: мосты разведены!).
***
Смотрю, вспоминаю…
Открытка: мосты разведены! А я нет...
Заноза, впившаяся когда-то, ко дню моего прибытия на Ленинградский вокзал, вытянулась на расстояние, соединившее наши города, переродилась в стальные когти, безудержно сжимающие грудь.
Лейтенантик пришел за?.. ответом, что я решила?
Разве я решала?
Распределение и не мое. Да я и не разведена, мальчик!
– Он настойчив, даже слишком, – заметил Энский, неохотно подписывая бумаги и передавая через него мне, – ...слишком, – повторил он и рассмеялся по поводу шампанского, для которого есть-таки повод, – забрать оставшиеся вещи.
В августе случилась свадьба, друзья (чёрт их оповестил!) привыкли к моему чудачеству и не обращали внимания на мои протесты, как и девушка, проштамповавшая паспорта и одуревшая от нашего шума. Затем ресторан и «юный муж, тихо слёзы ронявший» (реплика г-на Энского). Заказанное такси не явилось. Окружение, потерявшее бдительность при ловле мотора, кружило у «Софии» (ресторан, а на втором этаже, вход с Садового кольца, редакция журнала «Юность»). Ближних заговорщиков я разметала веником роз. Единственно мудрый сын кричал им: «Пусть делает что хочет!»
Как водится, я сбежала. Мой тихий смех оборвался на эскалаторе, тремя ступенями ниже стоял он.
«Пуля догонит, милая!»
На что милая отвернулась надменно. Подруга, оцарапанная розами, встретила его спокойно: «Я так и знала, что кончится скандалом! Доигрались!»
Вещи упакованы, ранним рейсом меня, обессиленную и умирающую от выпитого, отправили отдыхать в бирюзе Севана, смывать позор поражения. В самолете я представила образец светского воспитания его родителям. Семейный отпуск в горах пришелся кстати, пролив свет на мнимых благодетелей.
Увы, всё было нелепо. Да так и осталось.
Иногда я думаю, что будь обстоятельства к нам благосклонны, то никогда бы ничего не написалось нами.
Вероятно, мы были бы счастливы. Год-два, десять лет, вечность?
Увы. Я (мы?) всё понимала. Стабильность невезения сделала свое дело.
Читаю письма далее…
Мадам Лючия де Ламмермур
***
Мадам…
Всё-таки пауза между этим письмом и предыдущим не столь велика? Значит, скоро осень. Осенью письма пишутся легче. А рассказы (или повести) заканчивать (или сочинять) осенью сплошное удовольствие. Дописывать, над вымыслом слезами обливаясь.
Сентябрьский дождь.
Октябрьский дождь.
Ноябрьский дождь.
В декабре ноябрьский дождь и в январе...
Наверное, если ты посмотришь сразу на несколько моих писем без приветствий «Добрый вечер» и... «Ваш Виллиам», то станет заметно, это не ряд писем, а одно письмо, не заканчивающееся никогда, начавшееся ниоткуда. Отсюда и такие сокрушительные паузы, более сокрушительные для меня самого, потому что пауз нет.
Я, начинающий думать о письме (о Вас), отвергаю эту мысль, как кощунственную в моём настоящем (сегодняшнем) состоянии, и жду действительно истинного состояния, когда только могу начать (продолжить) его. Виновата реальность, которую необходимо просто отодвигать, но я церемонюсь с ней, уступаю и застываю.
Реальнее кажется Таврический сад, ощутимее сегодняшней суеты. Или мост через Фонтанку. Или Московский вокзал в июньскую полночь. Это и есть подлинная жизнь, при отсутствии которой, я действительно бы впал в жесточайшую меланхолию.
Сон – иная реальность. Часто – живая. Во сне больше места, а время не ограничено никем и/или ничем.
Я не прощаюсь,
Виллиам
11 августа 1990 года
***
Наше чудесное сходство – нас спасает многогранность. Жить многими жизнями возможно, если хотя бы одна из них подлинная.
Прости, но в самом деле: если мы проживаем в родственных вселенных, почему что-то должно нам мешать быть такими, какими мы хотим и можем быть.
Напишите же мне!
Целую Вас, Виллиам.
02.09.90 (или лучше: 2.9.90)
P.S. «Во вторник начался сентябрь». (И.Бродский).
***
Только что получил заказное с копиями моих опусов и ответом журнала о сроках (огромное спасибо!). Читаю «Осколки» отдельно и вместе с остальным. Очень (очень!) своевременно получил от тебя успокаивающие таблетки. Это приносит творческие плоды.
***
Я перестаю дышать, читая послания, вспоминая нас и себя в те дни. Я разучилась смеяться для себя, перестала писать стихи, слышать музыку и ритмы... Рифмы источали яд и погибли, никого не ужалив. Спасала работа над текстами, печатаете Вы ужасно. Аккуратно скомплектовала архив Вам, себе и еще кому-то перепало. На больших белых конвертах не мой почерк. Я не хотела никуда выходить, да и бытовых проблем и обязанностей стало меньше. Я замкнулась и погасла. Жизнь отступала почти безболезненно. Шутливо выбранный образ «мраморной девы» прорастал сквозь меня.
«Маску не снять», – думала я.
Смиряясь, я вырабатывала инстинкт самозащиты, утверждала причину для поездки в Питер в октябре, ноябре, декабре. Чудом мы не нагрянули по традиции на Новогодние праздники. Я твердо настояла на сдаче билетов. Такого напряжения никогда не возникало с г-ном Энским.
Летела – куда хотела. Всегда.
***
Продолжу разбирать письма после короткого перерыва на очередную поездку. Но я не прощаюсь. Письма – вещь колдовская, словно потаённая жизнь души.
Мадам Лючия де Ламмермур