Глава 7. Третий класс
Мой третий класс... У брата старательный почерк, и я очень люблю его за то, что он всегда собранный, умный. Назидательный тон старшего еще не раздражает. Понятие – делать уроки, совершенно не фиксируется в моей памяти.
Мы рисуем. Я расплывчато и чаще красками, а у него линии прочерчены как по линейке. Он никогда не хвалил меня: «Ну, это же курица лапой писала!»
Он рвет очередную тетрадку, я переписываю чуть аккуратней, и мы бежим за припудренным рулетом в поселковом магазине, так и обедаем без родителей.
У меня вторая смена.
Я открываю ящик на кухне, беру горсть мелочи, дорога в школу для меня теперь пролегает через универмаг, несколько кондитерских, но я почему-то никогда не опаздываю. Забыв чернильницу, я больше не страдаю, у меня уже не первая автоматическая ручка, которые я ломаю от сильного нажима. Даже шариковую ручку папа обещал достать!
Я купила белые колготки, кружева на воротнички и манжеты к форме, которая всё еще велика для меня. В переменки я бегала за ворота школы, напротив была столовая, в буфете которой продавались горячие пончики в сахарной пудре!
Я замерла на долю секунды меж двух машин, пронесшихся с визгом тормозов, и помчалась дальше, радуясь, что не рассыпала пончики, за которыми бегала через дорогу на большой перемене.
Незабываемое прикосновение небесных рук!
Почему я не ощутила страха?
Или детям это несвойственно? Загадка или глупое непонимание реальной, а не вымышленной опасности? Фантастическая уверенность (самоуверенность?), что ничего плохого со мной случиться не может, с тех пор не покинула меня.
Из школы я возвращалась тоже через магазины.
Высматривала для брата спичечные коробки с новыми картинками, он собирал этикетки, а я собирала фантики.
Шоколад «Алёнка» стал приторным, я отдаю плитку чумазому ребенку, глазеющему на меня. Малыш не знает, что это едят, и боится меня. Кто-то наблюдает из окна.
Если я просыпалась пораньше, то бежала к маме на птицефабрику. Я глазела, как она просвечивает куриные, утиные и гусиные яйца на специальной лампе, похожей на керосиновую. Если виден зародыш, то из него вылупится инкубаторский цыпленок, если нет, то выбраковка пойдет на продажу.
Очень интересно, что все цыплята желтые и пушистые, но у бабушки они становятся пестрыми, а здесь белыми. Эта загадка меня увлекает. Оказывается, из инкубаторского яйца никто не вылупится, их просто проверяют на свежесть и аккуратно ставят клеймо, фасуя на продажу.
В каждом курятнике свой хозяин, без петуха цыплят не бывает! Закон природы!
Мне нравится лампа, я подношу свои пальчики под яркий свет, по краям они розовые, ближе к середине почти багровые. В них кипит загадочная микроскопическая жизнь, мне и это интересно. А еще у мамы есть расчерченные блокнотики с цифрами, очень похожими на рецепты врача. Я отрываю несколько листиков и убегаю, сегодня толпится очередь на сдачу деревенских заготовок. Дома я успела полечить кошку и даже накалякала ей пару рецептов, но тут влетела мама, себе не веря, что я могла своровать у нее номерные квитанции. Я сильно растерялась, я же просто играла, как мама играет на работе. Слава Богу, я не растеряла листочки.
Вечером состоялась беседа о том, что в жизни существуют серьезные вещи, особенно документы, что любая бумажка может обернуться спасением или опасностью. И прежде чем что-то накалякать на бумаге, надо хорошенько подумать. Я стояла пунцовая, плохо понимая то, о чём нам говорят взрослые, но стыд сжигал меня, сквозь слёзы я обещала думать и трогать только свои тетрадки и альбомы.
Но увлечение медициной этим не ограничилось. Перебинтованные кошки и собаки, отбежав подальше, сгрызали мои повязки и сами зализывали свои раны. Заигравшись, я слопала полный флакон разноцветных драже – витаминов, к вечеру моя попка окрасилась в разноцветный горошек…
Несомненно, я родилась искателем приключений, причём довольно везучим искателем. Со слов мамы, я с рождения не терпела рук, выкручивалась, орала, пока меня не отпускали на свободу.
Поздней осенью папа встречал меня, укрывая брезентовой плащ-палаткой, я выглядывая в прореху, засыпала его вопросами, но он на всё знал ответ. Тогда я, торжествуя в душе, говорю, что он не может ходить на руках. К моему изумлению, папа скидывает плащ, отдает мой портфель и свою шапку, легко перевертывается и неспешно идет на руках, спрашивая меня, далеко ли еще ему так идти.
– Мордочка моя кирзовая, – смеется он, вновь укрывая меня плащом.
Это самое ласковое проявление чувств, которое я слышала от папы.
Сдержанность, видимо, отличительная черта нашей семьи. Лишние слова и жесты не водились ни дома, ни на людях.
Всю жизнь я ломала голову, почему «кирзовая» ассоциировалась у папы с чем-то замечательным и бесконечно дорогим?
1925 год рождения папы сегодня проясняет смысл его нежности. Выжить босым и голодным удалось единицам из этого поколения. Сапоги, добытые хоть с мертвеца, уже полпобеды над смертью.
С тех пор я не пыталась уличить моих незабвенных родителей в каком-либо неумении. Конечно, я видела со стороны, что они не были похожи ни на чьих родителей. Мы тоже чувствовали особенными, просто не могли посмотреть на себя чужими глазами.
В третьем классе я вдруг перестала быть почемучкой. А папе тогда было почти сорок лет, и в сорок он бросил курить! А я так не смогла – ни на руках пройтись, ни бросить вредную привычку...
Мешок антоновки в сенях – наивкуснейший подарок зимой. Мама сшила и накрахмалила мне платье снежинки из марли для утренника. Я еще никогда не бывала на новогодних ёлках. К великой досаде на разложенном на столе платье спала кошка, грязные следы еле отчистились. Брат решил, что пойдем поселковой тропой наискосок через поле, замерзший пруд и речку – так короче и быстрее.
Видимо, я плохо подперла калитку палкой, собаки побежали за нами и догнали, радуясь воле. Когда брат оглянулся, я стояла на одной ноге, потому что провалилась в снег, а мой валенок утащил щенок и трепал его. При попытке отнять, он убегал еще дальше по твердому насту. Только приближение чужих спугнуло наших баловников, мне вернули валенок…
Мы не опоздали. Школьные коридоры были украшены кусочками ваты на нитках, невиданный серебряный дождь свисал с лап ёлки. На небольшой эстраде актового зала старшие классы читали стихи Пушкина, затем вышла я с коричневым чулком на мордочке и дюжиной очков. Меня, конечно, никто не просил кривляться под басню Крылова, но зал смеялся. Под конец утренника, переодевшись снежинками, девочки три раза покружились вокруг ёлки, следуя за ряженым десятиклассником.
Дома я повторила экспромт «Мартышка и очки» по просьбе брата для родителей, не слезая с печи, чтобы отогреть ногу, что никак не помешало катиться утром на санках с крутой обочины шоссе до самой реки, запрягать собак, чтобы выбраться на горку.
Каникулы пролетели мгновенно, на все уговоры папа не стал рубить ёлочку в дом, потому что она живая, тем более украшений негде купить, а кроме фантиков я ничем не могла ее украсить. Мы впервые попробовали традиционные мандарины в коричневых пакетах, полученных в школе и от профкома. Непривычные подарки нас привели в удивление. Антоновка была сочнее, и щёки от нее не чесались.
Однажды мне всё-таки было очень страшно. Я увязалась за мамой, мы пошли за водой на колонку. Что-то неприятное происходило вокруг нас, мы не ходили к общему колодцу, где обсуждались новости, а перешли шоссе, там, на углу забора монтажного управления была колонка с водой. Обледенелая тропка, припорошенная снегом. Мама поскользнулась и, охнув, надолго распласталась на спине. Она ударилась головой, и я никак не могла ее разбудить, позвать было некого, ведь мы уже спустились в низину. Я, не переставая, звала ее.
Мамуля с трудом пришла в себя, добравшись до постели, сразу легла, попросив не шуметь. Папа, узнав про беду, схватил топор и вёдра, а вернувшись с водой, доложил, что ступени прорублены, что задача Серёги, чтобы всегда была вода в доме.
Домашнее задание было нечто...
Домашнее задание учительницы – наклеить в альбоме образцы тканей – закончилось плачевно. Целый мешок лоскутков был в моём распоряжении, мама много шила, я тоже легко управлялась с электрической швейной машинкой «Тула». Говорят, что в годик я прострочила себе пальчик, случайно нажав на электрическую педаль, но даже не заревела, а сразу успокоилась и уснула. Но я не очень была довольна. Мне хотелось необыкновенно красочного кусочка среди серо-бело-черных тряпочек. Взгляд упал на мамину ярко-зеленую кофточку, на груди которой шли тонкие полоски всех цветов радуги. Я вырезала пару кружочков, приклеила, но всё равно получила тройку за работу. Горкомовская дочка нарезала зубчатыми ножницами ровные прямоугольники, ей одной и поставили пятерку.
Эти ножницы, разрезающие ткань зубчиками, – моя мечта вплоть до взрослого состояния, профессиональные ножницы, предупреждающие осыпание отрезанного края.
Мое огорчение заметила мама, посмотрела альбом, потом свою кофточку тонкой немецкой вязки, подаренной дядей Петей, огорчилась гораздо сильнее, ушла на кухню, гремела там ложками-кастрюлями. Папа покачал головой, что означало, что так делать нельзя, спросил маму о чём-то отвлеченном. Она вернулась с кухни, прижимая к подбородку скомканную кофточку, в глазах стояли слёзы.
Папа попытался утешить:
– Ну-ну… ты же рукодельница, зашьешь как-нибудь.
Тут она взорвалась, требуя не тыкать.
– Ну, вы, конечно, вы, Валентина Иосифовна! Ребенок просто не понял, искал красоту и нашел.
– Это не ребенок, а вредитель какой-то! – воскликнула мама в сердцах. – Тончайшая вязка, у нас нет таких машинок, чтобы перевязать! И на самой груди вырезать такие дырки! Вредитель, а не ребенок!
И без всякого перехода сообщила папе, что в ящике нет полтинников, а только мелочь, хотя она собирала их по его просьбе.
– Муся, ты не брала деньги?
– Нет, не помню, – отмахнулась я, впервые соврав не краснея.
– Она каждое утро берет полную горсть не глядя, – пояснил братец, что так и было.
Папа только крякнул, мама снова ушла греметь посудой. Мне было очень ее жалко, она там плакала, конечно, но за собой я не чувствовала вины. Красивая, но всё-таки просто тряпка.
– Ну, раз не брала так не брала, – успокоил меня папа. – Принеси-ка мне пиджак и маму позови. Никакой ты не вредитель, просто считать не научилась.
Мы расселись вокруг стола, оглядев нас, папа достал запечатанную пачку денег, разрешил брату вскрыть упаковку и пересчитать. У него получилось сто рублей. Оказывается, бывают и бумажные деньги, эта новость удивила меня, насмешив остальных. Я считала долго, всякий раз сбиваясь, забывая цифры. К еще большему удивлению, папа выложил другие бумажки, фиолетовая мне понравилась больше красной, зеленой, синей и большой бежевой. Я не смогла подсчитать общую сумму, как брат, тогда кучка бумажек перешла к маме. Она подвела итог и вопросительно посмотрела на папу, ожидая распоряжений – что, сколько и куда.
Мне был выдан бумажный рубль, потому что внятных пожеланий у меня не нашлось. Серёга обозначил свои потребности на пятерку. Затем папа пошарил по карманам, высыпал мелочь, добавили из ящика. Брат сразу отделил юбилейные рубли и единственный полтинник в сторону, слегка пнув меня под столом, ведь они их специально собирали.
Моей задачей на вечер было набирать стопки монет, приравнивать разные достоинства к бумажному рублю. Мама начала вечернее чтение вслух, брат что-то чертил в своем альбоме, папа слушал, прикрыв глаза закинутой на голову рукой.
Мама, дочитав книгу, переставила настольную лампу на окно. В доме соблюдался закон тайги – оставлять в ночи свет путнику. Включила радио, чтобы утром не проспать на работу и кротким голосом сообщила, что следует переезжать.
Что следует, то следует, жалеть не о чем. А будет то, что будет, тоже старая истина.
Никто никогда не провожал нас. Вещи ушли контейнером, времянка (наш белый домик) была продана, папа уехал обустраиваться. Мы перед поездом переночевали у маминой сестры в областном городе, где я успела потеряться и найти дорогу назад. Улицы были очень длинные, а все заборы серые от дождя. Мама стояла у калитки и ждала, а братья бегали по соседним улицам. Еще я перед отъездом успела раскрасить губной помадой зеркало квартирной хозяйки, и мы уехали.
Я больше никогда не бывала в тех краях, хотя братья почти каждое лето съезжались у бабушки, но у них были совсем другие приключения.
Санька с Игорьком рано познакомились с самогоном и сеновалом. Серёга чаще ездил с мамулей на посадку и уборку картошки, конопли, из вымоченных стеблей которой ткали мешковину на домашних ручных станках, вили веревки для хозяйственных нужд. Он был старше и серьезней, хотя мама рассказывала, передавая мне подарки, что Санёк стал большим начальником, распузатился...
С Игорьком мы переписывались, я мечтала быстрее стать взрослой и приехать к ним в гости, что и сбылось. В шестнадцать лет он уже налетал часы, чтобы поступить в лётку, и поступил. За весь послужной список в лётном училище дядя Петя не слышал столько нареканий в свой адрес за проступки сына-курсанта. Очень рано двоюродный брат дослужился до подполковника, раньше своего бати и Сёреги.
Встретиться с Саньком нам пришлось в Тамбове, разбирая в опустевшей квартире детские фотки, сетовали, что мы так устали от похорон. Лучше бы он промолчал… В бредовом сне мы не могли представить, что в сорок три года наш Игорек уйдет на десятый день вслед за тетей Галей, а дядя Петя не успеет оставить завещания…