В голову бьёт трезвый рассудок, голосящий, что судно мы догнать не сможем. Да они от этого и не многое потеряют. Что им два горе-учёных и одна маленькая девочка. Оставить нас тут намного полезнее и для местных жителей, и для нас.
Руки опускаются, я начинаю грести медленнее. Сохатый замечая это, недовольно и зло полукричит, полурычит на меня. И тогда приходит собранность. Я активизируюсь в экстренных ситуациях, амплуа безобидной жертвы отходит на задний план. Но это только в экстренных. В остальных же я бегу. Вот и от любви своей сейчас убежал.
Решаюсь на, казалось бы, безрассудное действие. Бросаю весло, складываю руки рупором, приставляю ко рту и ору, что есть мочи. Что ору — я сам не разбираю, но это занятие не оставляю. Марго подхватывает брошенное мною весло. На её лице читается смесь удивления, непонимания и какой-то обиды. Тем временем Вальдемар пихает меня в ногу, но я всё кричу. Наконец-то на корабле нас замечают, начинается какая-то возня, прыгают, машут руками. Корабль медленно тормозит. Теперь я вырываю у Марго из рук весло.
Через несколько продолжительных и молчаливых минут мы приблизились к кораблю. Нам сбросили верёвочную лестницу. В любой другой ситуации я бы навряд ли поднялся, но адреналин даёт о себе знать, и я взлетаю пулей вверх. Мои компаньоны тоже поднимаются без особых затруднений. Лодку, правда, жалко. Но буду надеяться, что какое-нибудь рыбацкое судно отбуксирует её к берегу. Теперь, когда я был в безопасности, ко мне пришёл откат за все геройства. Жутко хотелось лечь и отдохнуть.
Но о чём это я начинал? Ах, да, о том, что я постоянно убегаю. И это действительно так. И сейчас я убежал в очередной раз. От Фиделии. На самом деле глупо думать, что у нас бы с ней всё получилось, была бы любовь до гроба, я бы увёз её в Россию и прочая романтическая лабуда, на которую способен влюблённый. Как ни печально, но действительно ничего бы не вышло, а ещё печальнее смириться с этим и бездействовать. Мне жалко Фиделию. Но ещё больше мне жалко себя. Я ведь больше никого не полюблю. Я не умею общаться с людьми, сижу в своём мирке. Антарктида стала моим мирком, и рано или поздно я погибну вместе с мирком. И свидетелем моего существования останется только мой дневник.
Никогда раньше не думал о том, что дневник может быть чем-то большим, чем выброс каких-то эмоций. А ведь стал. Я никогда, наверное, не решусь читать всё это заново. Я много, очень много пропустил. Весь мир стал крутиться, сжиматься, бегать вокруг Антарктиды; я стал бояться, что никогда больше не поеду туда или позволю себе уйти оттуда так же, как в прошлый раз. Не хотелось бы. Почему? Во многом это даже моя вина. Я боюсь повторений, и меня это всегда жутко бесит.
Я не лёг. Я не смог уснуть от того, что перед глазами стояло фото, которое мне показывал капитан. Мне действительно казалось знакомым лицо, каким-то родным и абсолютно точно видимым мною много раз. Но кто это был — я так и не понял. Разумеется, когда я что-то не понимал и мне требовалась помощь, я шёл к Вальдемару, и он всё разруливал. В этом он мне поможет вряд ли. Я тут же понял, что сейчас он в соседней каюте и, возможно, тоже не спит. Мог ли сейчас я к нему пойти? Мог, конечно. Нужно было? Совсем нет.
Я открыл рюкзак и достал из него бортжурнал. Шестой том был самым страдальческим. По нему было видно, что он тонул, многие страницы были выпачканы чаем, а сам он пах какими-то травами. Травки. Интересно, что мы плывём в то время, когда лишайники ещё не успели потерять свои свойства и из них ещё можно сделать что-нибудь съедобное. Интересно, что с нами снова не слишком надёжная девушка.
Я вышел из каюты и отправился к капитану. Постучал в дверь, но никто не ответил. Свет горел. Я вошёл в комнату, капитан посмотрел на меня:
— Вы храбрый человек. Я бы не решился догнать судно.
— Мне что-то ударило в голову. Боюсь, что настоящий я тут ни при чём, — я помолчал. — Вы можете показать мне ещё раз тот портрет? Я не могу выкинуть его из головы.
Он открыл ящик, начал рыться в бумажках. Я окинул взглядом стол. Фото лежало под книгой, лишь малая его часть выглядывала из-под неё. Я вытащил его:
— Вроде бы это он.
— Позвольте? Он чем-то похож на Вас.
— Боюсь, это лишь совпадение, — высказал я.
Я задумался. И правда, что-то в нём было. Мне нужна Алла. Алла точно бы узнала его. А я никак не могу его вспомнить. Что-то такое простое, ужасно очевидное было передо мной. Но что? В дверях появился Вальдемар. Вовремя, он всегда вовремя. И, как тогда, когда я внезапно понял, что всё, это всё и больше мне всё это совсем не нужно. И упал.
Меня всегда все ловят. Я вот падаю, а меня все ловят. Так, будто сговорились. Будто им сказали: «Держите Сашу!» И сказали всем, а первым Сашей, который тут рядом оказался, был я. Мнительность? Эгоизм? Нет. Неизвестно даже, что это такое.
Я с детства не любил теорию заговора, считал, что такое в нашем красивом, добром мире просто невозможно. А был ли я прав? По-своему, да. Ведь никто не отрицал этого.
Как ни странно, но дневник мне помогал. Одному моему другу психотерапевт посоветовал дневник в борьбе с неконтролируемой агрессией. Не помню, помогло или нет, но на заметку я себе взял. Дневник был чем-то вроде взгляда со стороны. Так как я давно разучился смотреть на себя вот так. От третьего лица. Где ты ведёшь себя как мудак, а где как приличный географ.
Пока я строчил что-то в дневник и малевал на полях непонятных пришельцев, за стеной громко заорало радио. В соседней каюте жил только Вальдемар. Вначале я попытался игнорировать шум и лишь глубже углубился в записи. Но через несколько минут игнорировать дальше было невозможным. «Гудб-а-а-а-ай, Америка, о-о-о», — слышалось из-за стены. Я постучал по ней кулаком, но ответа не было. Потеряв терпение, я встал и пошёл к Сохатому.
— Тише сделай! — кричал я, распахнув дверь. Но парня нигде не было. Лишь зайдя глубже в номер, я увидел Вальдемара, склонившегося над радио, как колдун склоняется над котлом с зельем.
— Совсем оглох уже. Тише, говорю, сделай, — ткнул я пальцем в Сохатого.
— Чего? — развернулся тот. — А, это ты. Так не могу. Сломалось оно.
— Дай попробую починить, — я начал крутить разные штуки, но радио лишь противно зашипело. Из него начали раздаваться разные звуки на иностранном языке.
«Ich bin… Alexander, do you listen me?» — остаток фразы потонул в шипении. Мне не послышалось, это звали меня? Либо пора начинать верить в теорию заговора, либо я схожу с ума.
— Жди здесь. Я сбегаю за механиком. И смотри, чтобы никто не набил тебе морду за нарушение спокойствия, — бросил я и выбежал из каюты.
Морду ему, конечно, набьют вряд ли, но сейчас довольно поздно, и вероятность, что это всё же произойдёт, очень велика. Выбегаю из каюты, где находится механик — я не знаю, но за вопросы денег не берут, и можно было бы спросить у кого-нибудь, если бы не глубокая ночь. В море холодно, ещё немного и мы дойдём до льдов. Судя по скорости, штурман и капитан торопятся от нас избавиться, что и довольно неплохо в нашем-то случае. Радио слышно даже на этой противоположной от Вальдемара палубе.
— Извините, не подскажете, где здесь механик? Там у нас, кхм, поломка.
Мужчина, на которого я обратил внимание, оказался не совсем мужчиной, потому что это была очень коротко стриженная женщина — в темноте я не разглядел. Она показала мне на соседнюю каюту и без слов скрылась в следующей. Ни слова. Абсолютно. Молчаливая нынче команда, — решил для себя я.
Я постучал в каюту, мне открыл дверь человек, которого я уже видел на судне. Я вкратце рассказал, в чём проблема, и он, клацнув зубами, пошёл за мной, предварительно захватив с собой свои немногочисленные инструменты. Мужчина зашёл в комнату, через несколько минут радио стало тише, я с облегчением вздохнул и отошёл от комнаты. Возле своей я помедлил.
Портрет, портрет, портрет. Кто это? Я всё ещё считал, что где-то его видел.
Бортжурнал был открыт. Я в каком-то трансе от жизни перевернул на три страницы назад и с ужасом отметил, что запись была двухгодовой давности. Как я мог не заметить её? Подпись кривоватая, моя — видимо, тряслась рука.
* * *
Мир здесь качается, вы чувствуете это? Материк пропитывается эфиром, пропитывается чем-то ядовитым, пагубным. Мне нравится это. Я давно перестал чувствовать себя меланхоликом, который идёт вместе с тем, кто тащит его за воротник. Смешно, что темперамент никогда не меняется, говорили мне. А что со мной? Занавесочки одёрнуты, солнце согревает безжизненный континент, растопив по пути льды. Вы гуляли по этому льду? Более депрессивной мысли у меня сейчас нет.
Погода в норме, вода тёплая, при желании пригодна для купания. Такое желание возникает, когда вода пресная кончилась и только океан тебе друг, врач и судья.
Классно звучит, — я подумал, — друг, враг и судья.
Не хотите чаю? — спрашивает меня Лиза.
— Конечно хочу, но боюсь, что вода из прилива сегодня непригодна.
К чему я про воду? Ну, да, нужно пояснить. Очередной рейс с востока континента проплыл мимо нас, заглох и выпустил много масла. Капитан сильно орал, но горючего не попросил, и не знаю, вернулся ли он домой. Капитан? Да, тот, которого просили улыбнуться. И которого просили остаться, чтоб он был королём. Но там же был мальчик! А что, мальчик не может быть капитаном? Вы слишком трезво и узко мыслите.
— Вы это кому?
Ах, Лиза, ну не Вам же…
* * *
В реальность я возвращаюсь какими-то толчками и яркими вспышками света. Перед глазами всё плывет, звуки доносятся будто через толщу воды. Поэтому до меня далеко не сразу доходит, что передо мной стоит механик, пытаясь привести в чувство. Подошёл и Сохатый, пощелкал пальцами перед моим лицом, а затем махнул на меня рукой. Я завороженно за ним наблюдаю, все ещё не в силах полностью выйти из этого странного состояния.
— Что с Вами? Вам плохо? Может, Вам врача? — механик делает попытку побежать за помощью.
— Нет-нет. Не надо. Я в норме, — пытаюсь как можно более правдоподобно улыбнуться, но выходит, скорее, гримаса. Да уж. На это механик лишь пожимает плечами и уходит, оставляя меня наедине с Вальдемаром.
Откидываюсь на кровать Сохатого и рассматриваю потолок. Почему он всегда такой идеально белый? Как в больнице, ей-богу. Обладатель этой комнаты гремит какими-то чашками.
— Это ты-то в порядке? Нет, ты серьёзно? Ладно, я привык к твоим этим всем, — Сохатый совершает неопределённый жест в воздухе рукой, видимо, показывая эти «все».
— Порядок — это состояние уже привычное и стабильное для человека. Так что да. Я в порядке. И вообще, кто бы говорил, — руки сами собой рисуют узоры на покрывале. За улыбкой удаётся скрыть очередной приступ тошноты. — А вообще что-то меня тошнит. Неужели морская болезнь? Столько плавал, плавал, а тут вдруг приплыл.
—Или ты просто отравился. Похоже, тебе всё-таки придётся посетить врача. Пойдём я тебе провожу, — Сохатый присел на край кровати и с какими-то беспокойством начал изучать меня. — И не думай, что я о тебе волнуюсь. Просто в моих интересах, чтобы ты не заблевал мою каюту и половину корабля заодно.
Слабо улыбаюсь, опираюсь на плечо Вальдемара, позволяя поднять меня и довести до каюты врача. Ну да, конечно. Кто бы сомневался, что Сохатый не воспользуется возможностью выпроводить меня из своего личного пространства.
Врач даёт мне какие-то таблетки, но лучше не становится. А через несколько дней моё состояние только ухудшается. Совместными усилиями команда решает отправить меня первым же вертолётом на «большую землю» по прибытию. Похоже, сама судьба распорядилась так, что мне хватит экспедиций.
А если я и отравился, то чем? Если все ели одно и то же, то почему всем остальным нормально? И как я могу ехать обратно, если я столько ещё не доделал? И самое главное — Вальдемар будет руководителем экспедиции? Нет, это полнейший бред. Он, конечно, умный, хороший, правильный… Но доверять ему такие материалы, такие шансы… Преступление против себя и только.
И вот я уже придумываю, как сыграть из себя здорового человека и не сыграть в ящик, как сделать так, чтобы поверили, что я здоров и вечен. Не думаю, что получится — совершенно провальная идея и довольно смертельный трюк. Я нашарил в кармане белую таблетку — ещё не распакованную, ещё считавшуюся спасением, ещё казавшуюся такой надёжной и правильной. Воды в каюте не было, звать никого нельзя. Я вспомнил последний свой эксперимент с этим веществом и вздрогнул, ведь тогда я не мог спать ещё неделю. Жутко болела голова, но я терпел.
Я положил таблетку на язык и проглотил обильной слюной. Больше ничего не оставалось. Ждать пришлось недолго. Краски потемнели, руки опустились. Я почувствовал, что температура падает, становится уже привычной, меня бросает в холод, в жар, снова в холод, я без движения лежу на кушетке. Закрываю глаза. Передо мной опять открывается дверь, открывается что-то новое, что-то в то же время знакомое. Шуршит пачка от сигарет, оно смеётся, становится больше, достигает огромного размера и размаха и… Пропадает. Кто это?
— Вспоминай, — что-то приказывает мне. Перед глазами портрет, мозг начинает работать, начинает обслуживать, начинает заводить все свои три тысячи рукоятей, звенят шестерёнки, бахают педали, зажигается свет и…
Я понимаю, что мне нужно просто вспомнить, где я видел его. Где это могло быть? В институте? Нет, фото старое, скорее всего, он много старше меня, но не преподаватель — их я помню всех. Может, в парке? Но в парке я никогда ни с кем из незнакомцев не говорил, а гулять со знакомыми в многолюдном месте я не люблю. Тогда где? Дома.
Меня прошибает. Насквозь, как нитка прошивает ткань, как гвоздь входит в дерево от удара. Я вскакиваю. Господи, ну конечно! Дома! И я хочу звонить Алле, но я в открытом океане. Я в океане собственных тайн и загадок. Мне столько раз показывали фотографии в альбоме, когда я ещё был ребёнком, и что же? Мне понадобилось трое суток, чтобы догнать, что за лицо передо мной.
Таблетка действует, меня успокаивает, я чувствую себя по-настоящему здоровым. Но надолго ли?
Тихо шуршит океан
Южным безжизненным ветром.
Эй, открывай глаза,
Эй, не сиди без дела.