Тишина. Настолько тихо, что можно сойти с ума. И я бы сошёл, если бы уже не был сумасшедшим и шебанутым на всю голову географом. Правда, для сумасшедшего я не буйствую. Но моё спокойствие и есть пребывание здесь.
И всё же тихо. Слышу, как тикают стрелки часов, которых никогда тут не было, но не слышу дыхание Льва и Сохатого. У любого здравомыслящего человека возникнет вопрос, что мы делаем ночью в одной комнате. Во-первых, мы спим, точнее, спят они, а я думаю. Во-вторых, они сломали диван Вальдемара, и поэтому я делю комнату ещё и с самим Вальдемаром.
— Саша, если ты не спишь, то не шурши и не мешай спать мне, — Лев сонно махнул в воздухе рукой, надеясь по кому-то попасть.
Ночь я провёл как на иголках, и заснуть так не удалось, днём, впрочем, тоже. Симптомы депрессии я уловил сразу и уже начал придумывать, что сказать этим биологам. Но Лев вручил мне после обеда пачку таблеток и, сказав, что это единственное, чем он может мне помочь, похлопал по голове. На мою удивлённую мину он лишь улыбнулся и сказал, что никто ничего не знает и заказывал он это для опытов.
Проверить таблетки следующей же ночью хотелось страшно. Но я решил, что всё же стоит прожить ночь без посторонних вмешательств. Я точно знал, это невозможно. Я понимал, что сорвусь и начну шуршать маленькой упаковочкой так, что об этом узнают все; так, что мои большие неуклюжие руки не сразу поймут, где надо подковырнуть, чтоб достать таблетку.
Наверное, Сохатый и Лев знали это. Когда через неделю я случайно заметил, что куда-то пропала Лиза, меня это напрягло. Я начал искать бортовой журнал, который так скрупулёзно вёл Вальдемар. Его имя было выведено нетвёрдым почерком под каждой датой, кроме тех, которые писал я. Я не подписывал. Я рисовал кружок и в нём букву «А». Сохатый долго называл меня Ампером, а затем привык. Не слишком интеллектуально, но довольно необычно.
Я сидел в своей кухне в Питере и листал бортжурнал. Искал дату пропажи Лизы, но не нашёл. Зато нашёл день, когда закончились подписи Сохатого и начались кружочки, а в них буковки «А». Мой почерк стал размашистее, буквы неаккуратны. Я почти перестал ставить запятые, перестал тщательно описывать каждый опыт. Я листал журнал и вдруг понял, что я не помню ничего из того, что писал Сохатый. Он описывает мебель, цвет, погоду, температуру. У него каждое слово точно выдаёт описание. Он составлял журнал так, чтоб никто даже и не подумал, что он лжёт.
Но я понял. Я посмотрел на жёлтый исписанный лист бумаги. Леворукий Сохатый не знал, что будет, когда я вернусь домой. По закону я обязан был отдать все эти восемь томов в архив. Но я не сдал. Я осматривал и возвращался к прошлому, понимая, что меня это погубит. Погубит и не пожалеет, потому что, как бы ни была красива, грациозна и заманчива мысль о той экспедиции… Она как паразит — прожёвывала мозг и медленно вытягивала силы. Силой ностальгии я самостоятельно высасываю из себя жизнь.
Но бортжурнал врал. Врал и его составитель, леворукий Вальдемар, то бишь Сохатый. Я вспомнил про Льва и подумал, что он тоже однажды писал в журнале. В одном из томов он просто должен был хоть что-то написать. А Лиза?
Талантливая журналистка и сильная девушка с удивительным пониманием. Она писала? Да. Надо найти — подумал я и достал ещё один том. Лизин почерк был непонятный, неаккуратный. Она не пропускала букв, всё хорошо было с пунктуацией, но совершенно нечитабельно. Подписи не было, дата была поставлена, зачёркнута, исправлена. Я вспомнил, как она рассорилась с Сохатым из-за того, что он не давал ей писать в журнале, мол, накосячишь, а мне оправдываться. И вот — её взяла. Писала. Один раз. Больше не дали.
Лиза ушла, но изменилось не многое. Наверное, я просто перестал спать по ночам. Не спал и думал. Много думал. А потом я просто забыл. Лев с Сохатым стали часто ссориться, и я был полностью погружен в их отношения. Потому что, если бы Лев ушёл, Вальдемар сорвался бы с цепи. И до одного момента Лев был прекрасным Павловым, приручившим столь ценный трофей.
Я закрыл журнал и с некоторой нежностью погладил его. В нём было многое. В нём была моя сознательная жизнь, и то, что он покрылся пылью, лишь указывало на её состояние.
Я погрузился в воспоминания. Мне почему-то вспомнился первый день нашего пребывания на материке. Нас пока ещё было двое — я и Сохатый. Мы терпеливо изучали предоставленную нам станцию. Нашли книги, карты. Карты больше всего радовали Сохатого.
Я прямо вижу, как он раздаёт колоду и медленно думает над тем, что выкинуть. Он часто проигрывал, и тогда карты из его рук взлетали к потолку, а потом медленно опускались на пол, на кресла, на стол. Тогда я ещё видел в нём спокойного и целеустремлённого человека. Потом — просто гордого и целеустремлённого.
Я понял это и тогда, когда он впервые показал мне радиотелеграмму с большой земли о том, что температура неумолимо повышается. Мы поняли это за день до неё, и это лишь подтвердило опасения моего друга.
Ещё через неделю он начал собирать вещи. Я с самого начала сказал себе, что не уеду. Я не хотел прощаться с этой грандиозной, неприступной природой. Пока я думал над тем, какую дикую моральную травму я обеспечил Льву, за окном начало светать. Мир ненадолго пытался поднять голову и посмотреть, сколько всего он пропустил. В дверь впервые за несколько лет позвонили. Это пятисекундное движение чьих-то пальцев. Я перекрутил в голове это ещё раз. Кто это мог быть?
Неспешно открыл дверь и впустил внезапного гостя в своё жилище. Это был Лев. С его выпученными то ли от удивления, то ли от страха глазами, с растрёпанной светлой чёлкой и порванными на коленях джинсами. Секунд тридцать мы смеряли друг друга взглядами, которые не каждый мог выдержать. Словно человек, смотрящий на тебя, знает о тебе всё. Но это блеф — он не знает ничего.
Мы со Львом пережили многое после того, как Сохатый ушёл. Грелись от слабого огня керосиновой лампы, ловили сигнал приёмника и очень хотели жить. В такие моменты начинаешь ценить жизнь. А когда распогодилось, ушёл и Лев, точнее, сбежал. Увязался с группой исследователей, которые отбывали на землю, а я остался один. Грыз углы стола от невыносимого чувства неясности и потерянности. В те дни было совсем не до работы, но работа была единственным спасением, потому что мысли могли разрушить тебя при любом вдохе.
— Для чего пришёл?
— Вытащить тебя из этой беспросветной глухомани. Нашёл бы себе кого-нибудь. А вообще я по серьёзному поводу… Насчёт Вальдемара.
— Кто-нибудь мне не нужен. А в том, что ты в Сохатом увидел этого самого «кого-то», я не виноват. Разобраться можешь и сам.
— Ты до сих пор дуешься, Александр Григорьич? Касается это не только меня и даже не только тебя.
Дуюсь? Это я-то дуюсь после того, как они меня бросили на растерзание самому себе? Я бы высказал ему всё, но лишь усмехаюсь и прошу закурить. У него, конечно, находится Камел. И я выдыхаю клубы едкого дыма в потолок. Его бы побелить. Я посажу Льва за стол, напою чаем с халвой и выслушаю. А что мне остаётся? Мне некуда деваться.
Лев со вниманием, достойным звания первоклассного, залип на мой личный дождь. Ну протекает крыша, ну чего ты туда уставился? Житейские проблемы жителей верхних этажей — ничего необычного, кстати. Но Лев таки смотрел на этот водопад, и мне дико захотелось огреть его чем-нибудь по голове. Я уже точно рассчитал всё так, чтобы он упал носом прямо в чашку, чтобы он туда, скажем, влился. Чтоб перестал терроризировать мою протекающую крышу.
Вот незваный гость отвлекается от зрелища, доказывающего всему живому, что оно смыслообразующее скульптурно-ландшафтное творчество нерадивых работников ЖКХ. Он шумно отпивает из чашки. Проглатывает.
— Нам предлагают вернуться, — говорит мне это чудо природы.
Вернуться. Меня слегка уносит. Перед глазами вместо этого водопада по стене уже другая картинка. Точнее слышу. Слышу, что Сохатый скребёт по стене. Это он на стенку лез от бездействия. Ему надо было. Ему жить хотелось. Вернуться. Смешно и беспричинно. Хочется ли? Лев продолжает:
— После тех таяний…
— Взрывов.
— В смысле взрывов?
— Вот ты — царь зверей, а тупой как не знаю кто. Можно так разве? Нет её. Взорвалась.
Лев с непониманием смотрит на меня. Щёлкает пальцами:
— Александр, Вы чего? Какие взрывы? Вы бортжурналы хорошо вели? Посмотрите запись пятнадцатого марта того года. Я помню, это даже в новостях показывали.
В новостях. Ребёнок прогресса и технологий верит в новости, смотрит в экран и радуется хорошему. Как все нормальные люди. Прогресс. Он коснётся, а ты даже не поймёшь этого, пока не встретишься с тем, кто это понял.
— Какое марта? Пятнадцатое? Я не ставил дат в конце журнала. Я так устал, что мне было всё равно. Пятнадцатое или сороковое, март или август. Я приехал сюда, был снег, и я уснул в порту. Я вообще не знал, куда я приплыл, и только утром понял, что уже октябрь, я в родном городе, судоходный период закончился, а спасать меня не собирались. Какие к чёрту даты?
Лев слушал с нетерпением. Он знал многое. Я заметил, что он все ещё не женат. Классно. Два неженатых прибитых на голову человека сидят на кухне и спорят о том, как умерла Антарктида и умерла ли вообще.
Я поймал себя на мысли, что неправильно думаю. Я раньше думал по-другому. Я вспоминал с ощущением, что хочу туда снова. Я хотел туда и считал, что там мой дом и всё, что у меня есть — там. Я видел в этом своё будущее, опираясь на прошлое и забыв о настоящем.
— Я всё же прошу Вас заглянуть в журнал.
Какие мы настойчивые! Это ж не передать. Я мог бы ему солгать, что я сдал их в архив, но я понял, что он уже был в архиве и там ему показали фигу и мой адрес. Архив, вероятно, тоже решил, что сжечь их у меня кишка тонка, иначе не отправили бы. А может, и по инерции отправили его ко мне. Но парень не побоялся и пришёл. Значит, ему надо. Ему действительно надо.
— Хорошо. Я посмотрю, но после этого мы их сожжём.
— Нет, сдадим в архив.
— И сожжём архив.
Архивы архивами, но зачем он ко мне пришёл? Втянуть в очередную авантюру, потому что одному умирать скучно? Ну уж нет, я устал. Я хочу получать удовольствие, а не постоянно бьющий в голову адреналин. Обычный трус, который не может сделать выбор. И сказать Льву с Сохатым я не могу.
— А бумаги где?
— Где? Известно где. В отделе. Прогуляемся две станции — и мы на месте.
— Ты говоришь так, будто мы ФСБшники какие. Или на Минобороны работаем.
— Ты не далеко ушёл от правды. Если бы ты думал головой, а не кхм… Важные бумаженции. А потом поедем в Антарктиду.
Я смотрел в глаза Льву: в них плескались решительность и безумие. Общение с Вальдемаром явно шло ему не на пользу. Я не мог отказаться, не мог бежать. Я тоже шёл: по кривой тропинке, больше похожей на нить, не падая вниз; я, словно ёжик с дырочкой в правом боку, выдыхал.
— И сколько ты выкуриваешь в день? — мне очень хотелось показать ему язык и спросить «зачем тебе?»
— Думаешь, я считаю? — закуриваю и выдыхаю дым ему в лицо, пытаясь припомнить, когда я так обнаглел.
— Не думаю. А ты кончай отвечать вопросом на вопрос. Вообще кончай. Сдохнуть хочешь?
— Лучше сдохнуть так, чем от старости или взрыва, — с ненавистью сплёвываю себе под ноги. Это они меня сделали таким. Они.
Лев предлагает выйти на улицу. Послать его у меня не получится, да и собственно незачем. Потому что всё есть и идти никуда не надо. И вообще ничего не надо. Лев надевает своё пальто и топчет мои ковры. Я с излишней медлительностью ищу бортовые журналы. Я знаю, где они все. Я знаю и не отдам их им. Особенно последние. Или вообще не отдам. А, кстати, надо подумать ещё над тем, отдать ли хоть что-нибудь? Здравый смысл шепчет, что я идиот. Я столько лет всё это хранил, берёг, скрывал и после одного лишь лёгкого давления на меня должен сдаться? Нет.
Лев, видимо, устал и начал подгонять меня. Мол, скорее, чего копаюсь. Надо его вывести. Сказать, что я потерял один журнал, сказать, что я себя плохо чувствую или вообще не чувствую. Лев нервничает. Нервничай, Лёвушка, тогда в твоей Австрии нервничал я, и ты лишился зуба. Я помню. Всё помню.
Сдаюсь. Хорошо, я выйду и пойду в этот архив. Скажу, что всё потеряно, а мне скажут, что оно никому нахер не надо. На том и разойдёмся. Лев начинает рассказывать:
— Знаешь, я тут недавно мимо института проходил и там на стене ваши портреты. Твой и Вальдемара.
Здорово. Я бы даже сказал «великолепно». Люди ходят, смотрят и думают, что мы великие люди, а мы… А мы делим кусок белой земли с мыслью, что это наш кусок. И так думает каждый. А мы теряем друг друга и думаем, что потом найдём. Но мы же не вечны. У каждого дома, как трофей, хранится ружьё, лежит в тумбочке верёвка и никогда не заканчивается мыло.
— Они гордятся вами, Александр.
Гордятся. Вспомнить бы год, и тогда я могу сказать, почему они о нас вспоминали. Юбилей экспедиции. Нас считают умершими. Думаю, Лев не читал мелкого шрифта, не увидел просто. Я так же не читаю газет и бегущих строк в телевизоре. Я слышу и вижу только поверхность. Но там нельзя было слышать поверхность или видеть её. Она сама видела тебя, наблюдала и управляла тобой. Ты невольно хотел видеть больше и делал всё возможное, чтобы это сделать.
Центр, где я оказался после этого, был огромным, но никто там ещё не знал, что произошло. И я сам не понимал этого. Я не помню, каким образом и зачем я бежал оттуда с томиками бортовых журналов и кипами исследований. Но я точно знал, что я поступаю правильно. С ясным умом нельзя доплыть с одного края света на другой.
Вальдемар часто говорил, что я должен слушать не себя, а её. Антарктиду. Я должен был слушать и повиноваться, будто жалкий паж своей царице. Обиднее было то, что я не противился. Я соглашался.
Мы дошли до места, где несколько лет назад ставили подписи на договорах о неразглашении каких-либо данных. Да, впрочем, и разглашать нечего.
Лев уверенной походкой идёт вверх по лестнице. Я только сейчас действительно задумался над тем, как я смотрюсь. Вообще мы примерно одного возраста, год-два разницы, но, проходя мимо зеркала, я не увидел эти год-два. Я разглядел какое-то немыслимое количество лет. Лев выглядит мальчиком, а я стариком. Нет. Надо с этим что-то делать. И первое — это бежать отсюда.
Я замедлил шаг, и Лев этого не заметил. Ещё немного и он скрылся из виду, а я нашёл позади себя дверь чёрного хода и вышел на улицу.
— Б-бежать, — проговорил я себе и тут же сорвался с места.