Платон зашел тихо с террасы, отдернул плотные шторы, чем разбудил сестренку. Она потянулась лениво, ища глазами кофе. Она дома, и ее привычно баловали, после родителей, его жена Верочка, которая всегда ею восхищалась и никогда не осуждала за безрассудность. Платон принимал это за подхалимство, думая, что Вера пытается угождать сестренке, как барыне, хозяйке всей усадьбы, ради общего благополучия. Ведь у сестры один наследник Игнат, а они так. Живут у барыни из милости. Вечная обида, что батя так распорядился, что все имущество оформлял только на сестру. Но при разводах это не раз спасало от раздела имущества, кроме машины, за которую он к алиментам выплачивал половину стоимости «копейки» своей первой жене. С тех пор и машины папа дарил под ее именем. Сегодня он был суров. Полдень. Он пришел на обед, а мамуля лежит мокрая и не накормленная.
- Муся?! Ты мамулю кормила? Сколько спать можно?
- Платош, кормила и мы уснули.
- Врешь, все нетронутое в холодильнике.
- Значит, мне приснилось, что я все сделала и прилегла. Я же с такой передряги приехала.
- Это всегда так после аварии, но маму кормить надо завтраком, обедом, ужином. И, конечно, пеленки менять-стирать.
- Тош, дай мне кофе, иначе совесть не проснется.
Платон ушел разогревать завтрак мамуле, обед себе, сестренке кофе. Мусе пришлось выходить на кухню. Мамуля смеялась, плакала и грозила ей пальцем. Она быстро сменила пеленки, обтерла-умыла, усадила в кресло - кормить.
- Суууки!
- Это точно, прости нас, доброе утро, мамулик. Открывая рот. Ам! вот, молодец!
Маруся пила кофе в кресле напротив, наблюдая за кормлением, улыбаясь. Приняла грязную посуду, подала брату компотик. Брат вынес мамулю с креслом на воздух. Вышел обедать на терраске. Пытливо посмотрел на сестру. И годы ее не берут, подросток-подростком. Весь первый курс с ума сходил по этой пигалице! Черная, страшная, вредная и еще дерется. Ему многое нужно было сказать младшенькой, теперь он был главой семьи, и ответственность его не тяготила. Мария приехала поздно, понятно, что устала, но долг есть долг. Все на работе и это ЧП, что мама впервые была не ухожена! Ей придется менять свои привычки и планы. По ее глазам он понял, что она тоже думает о своем промахе. Странно, что мама криками не добудилась до нее. Неужели мама все понимает и даже жалеет Мусеньку. Вчера был странный звонок, искали Марию, встреча одноклассников через тридцать лет. Жди мартовских котов вокруг усадьбы, как в пору юности. Но не это самое важное...
- Послушай, Муся, вот я все читаю, читаю... Такую грусть нагоняют твои романы. Зачем? Зачем гибнут твои герои?! Это же не детективы. Разве мало утрат? Женька твой, Женек мой, брат, тетя, дядя, папа, друзья детства, родители друзей детства, взрослые дети друзей... Где суть жизни? Где радость? Мы узнаем в героях себя, тебя, зачем ты себя и всех чернишь. Если кто здесь прочитает твое, сочтет, что ты такая «Б»! Ты в родном гнезде светишься и все-таки рвешься на волю, в грязь? Наши родители с великим трудом сохранили нормальный уклад, единственно разумный домострой. Вот об этом бы пела.
- Разберись, разберись в красоте!
Мария и Платон изумленно оглянулись на мамулю. Она все понимает и чувствует. Это радует, значит, мы не совсем осиротели...
- Игнат на завтра обещался, и мы сразу на кладбище.
- Завтра все вместе поедем, всей улицей. Здесь живут только потомки бывших.
Помнишь, мама Люся рассказывала. Что фабрикантов, хозяев рабочие предупредили, чтобы уезжали на время, забрав все, что нужно. Года три они переждали в деревнях, а потом стали возвращаться, покупать дома рядом с монастырем, вокруг пассажа. Наша улочка особенная, не сквозная, перекрытая с одной стороны стеной монастыря с другой стороны заводиком Ворониных.
- Помню, я слишком много помню, что мне спать мешает, а пишется так, как пишется. Где же ты читаешь мою ерунду, я ничего не печатала еще.
- В интернете, конечно, разгадать твой псевдоним для меня ерунда. Ладно, теперь в 15.00 надо кормить маму, я приду в 16.30, остальные позже. Ты справишься со стиркой?
- Тебе деньги нужны? Купи одноразовых пеленок. Стирать уже прошлый век.
- Деньги нужны, не уповай на пеленки, будешь стирать. Мы сами из прошлой жизни, а ты вообще из позапрошлого века, а там, заметь, ничего одноразового не было.
- Ты деспот, Платон, но ты мне брат.
Платон ушел на работу. Мамуля, сытая, сухая, задремала, укрытая от яркого солнца. Мария хотела обойти усадьбу, но передумала, устроилась в кресле-качалке с книгой. Взгляд увяз в зелени сада. Она не переставала винить себя в смерти папули. Да, она разыскала его в огромной Москве, его подобрали, как бомжа. Она, психиатр с опытом немалым не определила синильного психоза. Не увидела, не могла подумать, что папуля психически болен, что это опасно. Он плакал: почему она его не встретила? Он узнавал и ее, и Игната, делал вид, что понимает, где взять покушать, так как ей надо идти на работу. Через полчаса позвонила соседка, папуля рвался через железные решетки, соседи собирались вызвать МЧС: человек закрыт и голоден уже три дня. Мария сорвалась домой, температура была за сорок, оставлять его нельзя было ни на миг. Он вскакивал в постели, рвал пододеяльник, как мешки, спрашивал, кто она, предлагал вместе хватать сумки и бежать в сторону Франции, он знает куда, потому что поляки сдадут в гестапо, да и немцы уже близко.
Она позвонила Милли, она сразу сказала, что синильный психоз, никто не предугадает, что отцу примерещится. Решетки на окнах первого этажа, вероятно, спровоцировали воспоминания о побегах, войне. Одной не справиться, в психозе силища неимоверная, не удержать. Срочно вызвали Платона с крепким сослуживцем, довезли домой в привычную обстановку. На боку выступили водянистые полосы, это следы от ударов железного прута в гестапо.
Платон говорил, что они вновь выступили за неделю до инфаркта и никто не мог понять - что это, потому что отец не падал, не мог никак ушибиться, когда слег. А она помнила, он сам рассказывал, когда и как его поймали и били. Днем у папули были просветления, он стал глуховат, но расслышал, что Мусенька любит сирень. Папуля не смог обломить цветущую ветку, но ей принес макушку цветов в кулаке. Мусенок-лисенок растрогалась до слез таким обожанием беспомощного, почти ослепшего от запущенной глаукомы папули, так не желавшего обнаруживать свою немощь. Еще полгода назад, Платон перед новогодними праздниками привозил ей батю на пару месяцев, чтобы как-то разгрузить семейство. Мария водила папулю к окулисту подбирать очки, но оказалось, что глаукома почти лишила его зрения.
Днем он оставался один и самостоятельно обедал, хоть и неопрятно. Она мыла его, как ребенка, выводила гулять. Они много говорили о войне, оккупации, угоне в Германию, о трех побегах из лагерей, о гестапо, о немцах - людях - не фашистах, об освобождении англичанами, предлагавшими остаться, пугавшими сталинскими лагерями. Папа понимал и когда-то говорил на немецком, итальянском, французском и польском, конечно. У него совсем не было хохляцкого акцента, да он и не понимал украинскую речь, слишком долго не был на Родине. На детский вопрос: зачем не остался, ведь у него была уже работа в Германии на железной дороге и спокойное будущее, вместо десяти лет сталинских лагерей и пяти лет поражения в правах. «По рогам» всем досталось. Он ответил, что ничуть не жалеет о пережитом, что это его университеты, что никому уже никогда не узнать тех людей, непревзойденной духовной чистоты и ума.
- А потом... любили женщину одну... она звалась Победа. Да и маменьку хотел увидеть. Если бы я не вернулся на Родину, разве послал Бог мне Мусенка-лисенка? И таких богатырей. Нет, не сокрушайся о былых тяготах, себя береги.
Для Марии это было потрясением. Не могли они не знать, не предчувствовать, что с ними будет в СССР.
- Такой ценой!
Два месяца папуля услаждал беседами вечера дочки. Уход за отцом не доставлял особых проблем. Отец очень любил мыться в ванной, раздевался, заматывался в полотенце, дочь поддерживала его, чтобы не поскользнулся, вступая в воду. Мыла ему голову, терла спину, с остальным он и сам справлялся. Кожа у Марии была от папы - необычно плотная и упругая, как у негров. Дачный загар с природной смуглостью не смывался за зиму. В семьдесят лет получив землю, отец сам выстроил двухэтажную дачу на участке, колодец, возделал сад-огород, так что в талонные девяностые семьи детей были сыты и картошкой, и овощами, и вареньями-соленьями.
Выход из ванны следовало страховать. Она распахивала халат, папа скидывал мокрое полотенце, запахивал халат, она подставляла плечо, он опирался рукой и на ощупь переступал борт ванны. Она вела его за руку, сажала на диван, давала полотенце вытирать лицо и головы, папа сильно потел поле ванны. Отец взял на ощупь край халата вместо полотенца, открыв причинное место, в полноценной форме. Папе было за восемьдесят лет, но был с полноценным мужским достоинством. Этот момент навел всю семью на размышления, что вполне могут объявиться незаконнорожденные братья и сестры, но это так и осталось тайной. В марте отец стал беспокоиться, что пора готовиться к даче, что много хлопот дочери доставляет, ей так и не удалось его переупрямить. Они вернулись поездом в родительский дом.
Звонок на работу от брата не сулил добра. У мамули второй инсульт, он не отдал ее в больницу, да скорая и не настаивала. Он делает уколы сам, сосед Виктор, с которым она в прошлом году вернула маму к жизни, расписал курс до приезда дочери. На работе руководство настояло, чтобы сначала сдала номер журнала в печать, тогда отпустят на неделю. Мария ставила капельницы, почти не спала. Утром застала маму в беспамятстве. Ничего колоть не стала, дошла до монастыря, первая служба только кончилась и монахи вышли на паперть. Она спросила, кто срочно может причастить умирающую маму. Монах-старец не стал отнекиваться, спросил о машине и удивился, что это так близко, а он не знаком с Марией. Батюшка Гавриил рассказал, как ему самому досталось, его мама семнадцать лет лежала после инсульта, а ему не давали монашества, пока не осиротел. Тяжкая доля ухаживать, но после смерти матери, совсем худо, совсем один в мирском. Батюшка Гавриил неторопливо начал службу и длилось это больше часа. Когда наступил момент священнодействия - само причастие, мама открыла глаза, приоткрыла рот, приняла святых даров, скрюченной рукой пыталась взять свой нагрудный крестик. Батюшка дал ей приложиться к кресту, понял ее, дал в руки ей ее крестик. Мама закрыла глаза, улыбалась и плакала.
- Чудеса, - прошептала Мария. Батюшка Гавриил сидел на краю кровати, ничуть не брезгуя, гладил матушку по лицу, по волосам, по рукам, шептал слова утешения. Мария всхлипывала. Затем она быстро собрала чай, сели тут же около мамы и просто говорили о жизни. Мария привела отца, и они продолжили беседу. Она проводила батюшку, ему трудно было ходить, и он уже отстоял утреннюю службу в пять утра. На прощание он велел прийти на вечернюю службу, успокоил, что непременно найдется с кем оставить болящих.
Папуля попросил ее подвести его к маме, он ощупывал постель и никак не мог найти жену. Мария взяла его руку, приложила в голове и лицу мамы, усадила его поближе. Отец обшарил лежачую с ног до головы, недоумевая, обращаясь к дочери, - «Где же Броня? Это ребенок какой-то... Милая, это ты? Что с тобой, милая моя? Милая, где же твои косы, от тебя ничего же не осталось...» - Он обхватил ее лицо ладонями, прижался лбом к голове и судорожно всхлипывал. Мама что-то шептала, плакала, пыталась погладить его по голове. Вошла Верочка, ужаснулась душераздирающей сцене прощания, полуобморочной Марии. Она насильно вывела рыдающую Марию, дала сигарету...
- Нельзя им мешать, потом могут не успеть поговорить... они теперь душами разговаривают.
Верочка тоже разрыдалась. Постепенно подошли все братья, отгоняя детишек. Мария рассказала о чудесном сегодняшнем воскресении мамули. Все согласились, что теперь нам все только на чудо и следует надеяться.