Литература - не домино, писатель, подобно архитектору, должен строить свое произведение, руководясь заранее выработанным планом и правильной мерой, - требовал один из остроумнейших философов XIX века.
Эта аксиома применима равно и к художнику, и к критику, и к редактору. Даже о гении, - продолжает цитируемый философ, - нужно судить не по его ошибкам, мерою его творчества должны служить высочайшие его достижения.
Тут понадобится не только зоркий и открытый взгляд, тут нужно еще то, что Пушкин называл "чувством соразмерности и сообразности", а Вяземский - "своего рода литературной совестью".
Составители большинства сборников рассказов Джека Лондона, видимо, лишены этого "чувства соразмерности и сообразности": их сборники дают ложное представление о любимом нами писателе, они объединяют далеко не лучшие его произведения, они неполноценны педагогически, ибо составители ухитряются выискать у Дж. Лондона около десятка рассказов, вызывающих в читателе тягостные эмоции и построенных на ложных, с нашей точки зрения, предпосылках.
Джек Лондон очень рано, еще в 1902 году, сформулировал свой взгляд на "добро" и "зло". Изучая под видом застрявшего на берегу моряка лондонское "дно" для "Людей бездны", он писал:
"У меня были свои простейшие мерки, с которыми я подходил ко всем явлениям. Все то, что ведет к развитию жизни, здорового тела и духа, - хорошо, все то, что ведет к угасанию жизни, ранит, принижает, коверкает, - плохо".
Эти прямые, живые, искренние слова - ключ ко всему творчеству Джека Лондона.
Так он думал, так чувствовал. Большей истины уже не стал искать. В этих словах сказались и страстность его натуры, и неутомимая жажда самоутверждения, и социальное бунтарство, но они же выдают негативность его бунтарства, слабость аналитической мысли, наивность писательского оптимизма, неумение отграничить стремление к личному успеху от задач высшего общественного порядка.
Лучшие его вещи продиктованы этой неистовой любовью к жизни, к бешеной её пульсации, преклонением перед сильной и удачливой личностью.
Дж. Лондон старался не думать о том, что личной удачливостью разрешаются лишь ничтожнейшие из человеческих дел. Он старался не думать, но большая правда стучалась к нему в двери и окна: погибали ближайшие друзья и соратники, американский демос, плотью от плоти которого чувствовал себя Лондон, терпел все новые унижения, рабочие проигрывали стачки, "цветные братья" вымирали или вырождались - Лондон видел все это, честно описывал, но в ту минуту, когда большая правда требовала от него выводов и решений он отодвигал в сторону толпы интеллигентных нищих, озлобленных трампов, недоумевающих и молчаливых индейцев, освобождая поле для героев-одиночек, которые вперегонки мчались к призу.
Дж. Лондон мог радоваться и творить только до тех пор, пока хмельной туман заслонял от него безысходные противоречия мира. На пороге зрелости ему пришлось подвергнуть сомнению ценность и устойчивость личной удачи. Земные блага не насыщают - об этом слишком поздно узнал Лондон. Он никогда не был мещанином, или, по выражению Мартина Лютера, той сытой свиньей, которая равнодушно похрюкивает в грязи, когда султан турецкий во всей славе своей проходит мимо неё или когда рядом проливается кровь невинного.
Земные блага не только не насыщают - они в конце концов ускользают от слабеющих рук завладевшего ими беззаконно, - ибо беззаконно всё, чем владеет один среди многих. Лондон знал это, но жил он не по знанию своему.
Любовь не удалась, богатство требовало неустанного труда, силы шли на убыль. Мир стал болезненно бескрасочным, осталась для Лондона в нем только тьма, против которой у него не было оружия.
Он уже совсем по-иному, чем в юности почувствовал себя нищим, одиноким, беспомощным. Истины о миллионах братьев, звучавшие так убедительно в книге о революции, когда Лондон возвещал их другим, утратили свою силу, когда не эти другие, а сам он, надломленный, оказался в рядах алчущих и жаждущих.
А как же насчет "развития жизни здорового тела и духа"? В том-то и дело, что это джеклондоновское добро оказалось вовсе не самодовлеющей ценностью, а лишь одной из черточек иной, более суровой, сложной и высокой истины.
"Развитие жизни" без общественного, надиндивидуального "во имя" - мираж. Лондон потянулся на бегу к тому, что он называл "социализмом", ибо этот призрачный его социализм в свое время тоже способствовал "развитию жизни". Позитивной целью борьбы Дж. Лондона, его призом, как и призом его героев, оставались "вечные ценности" проклинаемого им буржуазного мира - комфорт, красивая женщина, возможность невозбранно творить свою волю. В то время, как подлинный пролетарий уже пытался подкопаться под фундамент вавилонской башни, Лондон мечтал проскользнуть мимо стражи, охранявшей подступы к этой башне, и угнездиться на ее вершине.
Конечно, комфортабельное бытие в кругу счастливых мещан было лишь одной из иллюзий борца за земные блага: бывший бродяга, контрабандист, матрос и золотоискатель не усидел бы на месте, - ведь не стал же он цепляться за жизнь, когда его скрутила болезнь и поблекли милые его сердцу радости.
Поразителен разрыв между самосознанием Дж. Лондона и подлинной его жизнью.
"Так и знайте, - писал он когда-то другу своему Анне Струнской, - я случайный гость, залетная птица, с пропахшими солью крыльями, на короткий миг ворвавшаяся в вашу жизнь, - дикая птица, привыкшая к вольному воздуху и широким просторам, чуждая всем уловкам тех, кто живет взаперти".
Так оно и было, пока Дж. Лондон не решил, что литература - наиболее надежное и прибыльное из всех доступных ему дел.
"Портрет" Гоголя полон преувеличений гротеска, но Херет, несомненно, сродни гоголевскому дьяволу. Лондон рассчитывал оседлать этого дьявола - на самом же деле разрыв между самосознанием и подлинной его жизнью с каждым годом углублялся, мертвящие трещины поражали когда-то цветущие области - его честь, личную независимость, дружбу, любовь. И вот Лондон уже не "дикая птица с пропахшими солью крыльями", он стал перенимать "уловки тех, кто живет взаперти" - и задохнулся среди них.
Биографы Дж. Лондона пытались в смягченном виде изобразить его внутренние противоречия. Особенно потрудилась на этом поприще жена его Чармиан Лондон. Первое русское, сокращенное издание её книги "Жизнь Д. Лондона" выпущено было издательством "Земля и фабрика".
Чрезвычайно любопытно сравнить пессимизм Лондона с пессимизмом двух наиболее жизнерадостных его предшественников - Уолта Уитмена и Марка Твена. Почти полвека пролегло между годами творческого расцвета У. Уитмэна и появлением на литературном горизонте Д. Лондона и более четверти века между выходом в свет лучших произведений М. Твена и стремительным взлетом Лондона. В эти десятилетия Америка жила очень бурно - "капиталистическое хозяйство и связанное с ним порабощение рабочего класса развилось здесь быстрее и в более циничной форме, чем в какой-либо иной стране", писал К. Маркс к Ф. А. Зорге в июне 1891 г.
И тем не менее в отличие от Джека Лондона пессимизм его предшественников осознан, отлит в законченные формы и острием своим натравлен против современного им общества. Поэт-утопист с беспощадной едкостью говорит о крахе демократии в своих "Демократических предвидениях":
"демократия обвивается, как паразит вокруг самых пустых, вредных, убийственных растений и плодов - порождает все худших захватчиков, нуждается в новых сильнейших, наглейших вознаграждениях и побуждениях. Заключительные страницы творчества М. Твена и особенно в изданной автобиографии полны тоски и презрения к человеческому роду "этому проклятому шелудивому сброду" ("Что такое человек?").
"Шестьдесят лет тому назад слова "оптимист" и "дурак" не были синонимами - писал Твен в дневнике. - Вот вам величайший переворот, больший, чем тот, что произвела наука и техника".
Произведения Лондона не отражают всей окончательности его разочарования, его пессимизм лишен острия, он в какой-то степени физиологичен, как и его былой оптимизм, и нужно все обаяние мятущейся и в основе своей чистой натуры писателя, чтобы преодолеть эти его черты. Д. Лондон пишет наиболее мещанские сентиментально-благополучные вещи в наиболее горькие свои минуты. Знаменитый биограф Д. Лондона Ирвин Стоун, Синклер, Майкл Голд много говорят о внешних причинах, погубивших Д. Лондона, и сдержанно обходят темы его двойственности и слабости его мысли.
"Джека Лондона погубила его слава, - пишет М. Голд. - Это был юноша-пролетарий, голодный, одинокий. И вдруг - сенсационный успех, типично американский сумасшедший успех, который порою бывает хуже смерти. Когда вы прочтете книгу Стоуна, вы сразу поймете, почему с такой лихорадочной поспешностью Джек Лондон тратил свои деньги... Он скупал земли и не знал, что с ними делать. Он задумал построить самый дорогой и самый красивый в США котедж, истратил на него огромные деньги, но постройка так и не была доведена до конца. Так социалист стал ницшеанцем: человек, вышедший из рабочего класса, продал себя американской буржуазии. Вероятно, в часы одиночества, наедине с самим собою, Джек сознавал это, и это сознание неизбежно должно было ускорить его конец".
Голд правильно схватил отдельные факты, характеризующие двойственность натуры Джека Лондона, однако в толковании этих фактов он допустил ряд существенных ошибок.
Конечно, не "слава" сама по себе погубила Джека Лондона, а то употребление, которое он сделал из славы, - отказ от "дикой воли" и стремление зажить мирно в "большом доме" бок о бок со столь чуждой ему "маленькой хозяйкой" этого дома.
Д. Лондон не был пролетарием. На нас не производит особенно глубокого впечатления предположение И. Стоуна, будто Лондон был незаконным сыном ирландского "профессора магии и оккультных наук", высокообразованного и темпераментного проходимца, соблазнившего мать писателя - но среда, к которой тяготел Лондон, имела решающее влияние на его сознание и на его мораль. Сын фермера, по официальной версии, - Лондон был кровно связан с деклассированными осколками фермерства, мелкой городской буржуазией и теми прослойками американской интеллигенции, которые считали, что у них нет другого спасения от нищеты, кроме приспособления. Дж. Лондон чувствовал силу пролетария, но художнически его соблазняли больше судьбы всякого вида карьеристов, боровшихся с буржуазией ее же оружием.
Разве подлинный пролетарий станет говорить о власти денег так, как говорил о ней Лондон, и пойдет на такую игру как переход с катера контрабандистов на сторожевое полицейское судно? Интерес Лондона клонился не к тому, чтобы влиться в ту или другую социальную прослойку, но к тому, чтобы во что бы то ни стало прорваться к фантастическому обособленному бытию.
И Лондона и его героев стесняло сознание обязанностей перед себе подобными - потому-то он так часто под различными предлогами касается темы отмирания обязанностей в человеке. Он не мог погасить в себе чувства социального долга, в этом его благородство. Но это чувство в конце концов стало такою же разрушительной силой, как алкоголь и непосильный труд.
Социализм был для него стержнем, на который он нанизывал те или другие из своих жизненных наблюдений и платонических пожеланий, социализм был для него формулой участия и ободрения для менее удачливых скитальцев и для огромной массы обездоленных, живую связь с которыми Лондон чувствовал до конца, социализм был угрозой, которую он кидал в лицо враждебным ему кругам буржуазии, он никогда не был последним судьёй его дел и намерений.
Впрочем, это же относится и к "ницшеанству" Дж. Лондона. Вульгарным, облегченным от всякой проблематики ницшеанством он пользовался, как орденом в честь сверхчеловека, чтобы украсить им грудь наиболее дерзкому и эгоцентрическому из своих героев.
Что же остается неприкосновенным в творческом наследии Джека Лондона?
Нетрудно отвергнуть такие вещи Дж. Лондона, как "Маленькая хозяйка большого дома" или "Сердца трех" - настолько они по мысли и по мастерству ниже общего уровня его произведений. Но как быть с теми его вещами, где свет и тени распределены неравномерно, где безукоризненный по точности наблюдения образ искажается небезукоризненной идеологией?
Тут единственным судьёй может быть только вкус, та самая "литературная совесть", о которой говорит П. А. Вяземский.
Раньше всего спасутся от забвения произведения юности Лондона, в которых он рассказывает о борьбе человека с природою, о завоевании новых земель, о товариществе, о большой любви, о преодоленных страданиях, о мужественных смертях. Конечно, писатель идеализирует своих золотоискателей и бродяг и заставляет нас забывать о конечных целях их усилий, но в рассказах его жизнь не коснеет, а рвется вперед - это ничего, что сам Лондон не знает как следует, куда она рвется.
В столкновениях с индейцами Лондон сохранял, несмотря на свое высокомерие к "цветным братьям", известную объективность и с обостренной чуткостью приглядывался к их печальным судьбам. Художник-Лондон и здесь очень часто исправляет Лондона-идеолога.
Повести "Дорога", "Мартин Иден", "Игра" сохранили до наших дней свою свежесть, в отличие от "Лунной долины", заключение которой и нехудожественно и неисторично. "Люди бездны" ценны, как исторический документ.
Рассказы Дж. Лондона о животных породили целую плеяду талантливейших описателей животного мира, - однако ни один из них не превзошел Лондона в умении создавать вокруг зверя увлекательный сюжет, не очеловечивая зверя и не впадая в нездоровую сентиментальность. Недаром Лондон в течение многих лет подписывал письма кличкой "Волк" и недаром некоторые буржуазные критики утверждают, что он, главным образом, анималист, - должно быть для того, что бы лишись его права говорить о делах человеческих.
С большою осторожностью надо подходить к морским романам и новеллам Дж. Лондона. С одной стороны, он знает колониальные отношения, любит море, корабельный быт, напряженные страсти враждующих с культурным миром отщепенцев, мечтателей и преступников; с другой стороны, здесь отчетливее, чем в других произведениях Дж. Лондона, сказалась его импульсивность, спутанность и элементарность мысли, зависимость от воззрений господствующих классов.
"Железная пята" утратила для нас свою занимательность, ибо исторические события последнего столетия оказались монументальнее, сложнее и страшнее всего того, что представлялось Дж. Лондону предельным напряжением борющимся за свободу народных масс.
Итак, ясно - к наследию Джека Лондона мы вправе применить его же принцип, лишь более осложненный и введенный в стройную мировоззренческую систему; мы должны сохранить те из его произведений, которые ведут к развитию нашей жизни и мысли, "здорового тела и духа", и отвергнуть те, которые "ведут к угасанию нашей жизни, ранят, принижают, коверкают".
Мы с любовью относимся к ранним произведениям Дж. Лондона, особенно к таким: "На берегах Сакраменто", "Крис Фарингтон", "Волк", "Любовь к жизни", "Предание о Кише", критически подходим к иным по тем или иным причинам: "Женское мужество", "Хранитель тайны", "Шинаго" и другим. И, наконец, последняя треть произведений Лондона подлежит осуждению.
В рассказе "Кусок мяса" подлинным героем является, собственно говоря, смерть, которая грозит и старости и юности. Старый борец Том Кинг, проиграв свою последнюю жизненную ставку, смотрит на мир, и особенно на чужую юность, глазами влекомого на бойню животного. Рассказ этот превосходно сделан, но совершенно невыносима его подчеркнутая физиологичность и звериное разрешение проблемы смены поколений.
Так же физиологичен и мрачен рассказ "Изменник" - о маленьком Джонни, который надорвался на работе и до того опустошен навязанными ему обязательствами перед семьей, что впадает в состояние беспредельной апатии. В мальчике перегорает все, что связывало его с близкими и человеческим обществом. "Этот исковерканный обломок жизни", "эта жалкая обезьяна", для которой лишь природа сохранила живую прелесть, бежит из дому и - рассказ обрывается, не давая никаких надежд на возрождение Джонни.
В рассказе "Мексиканец", рисующем революционное подполье Южной Америки, превосходные детали и крепко сработанная фабула отравлены привкусом расизма. Завязка рассказа - недоверие к смелому революционеру Филиппе Ривера его товарищей - не оправдана и фальшива, все отношения подпольщиков даны в ложном освещении, двойная жизнь и одиночество Ривера остаются до конца не разрешенными.
Антиалкогольный рассказ "Для храбрости", бессюжетный и какой-то нарочитый, принадлежит к наиболее слабым произведениям писателя. "Дочь Авроры", с банальной "царицей" прииска в центре, - тоже слабая вещь писателя. При всех достоинствах "Северной Одиссеи" - в ней хотелось бы, чтобы действие развивалось более непосредственно и не затруднялось ненужными отступлениями.
