1
Его называли певцом свободы, и он был им, несмотря на то, что суровая непреклонность революционного террора испугала его. Сюжеты его трагедий чрезвычайно разнообразны, но так или иначе все они связаны с борьбой против политического угнетения и социального насилия; войне за освобождение посвящены его исторические работы; в ореоле борьбы за свободу предстают перед нами самые прославленные его герои. Это было ответом на общественный запрос; это было естественное следствие той обстановки, в которой сложилось его творчество.
Первую свою трагедию
"Разбойники" Шиллер написал будучи лекарем одного из полков вюртембертдскрго герцога Карла-Евгения, славившегося своей деспотией. Замысел поэта, был мятежный.
"Мы напишем книгу, которую тиран безусловно должен будет сжечь", сказал он приятелю. Но он сделал больше, он лишил тиранов возможности сжечь его трагедию.
По выражению
Франца Мегринга, существо той силы, которая до сих пор увлекает нас в "Разбойниках", "меньше заключено в ее идеологии, чем в ее художественности". Необычаен был этот новый герой - не средневековый рыцарь, а современник, не полубог, а преступник, да ещё возвещающий высокую нравственность; и необычаен был этот поэт - смешной и неуклюжий, захолустный лекаришка, ставший знаменитостью после того, как его трагедия была поставлена в Мангеймском
театре (1781 г.).
Громаден был успех, восторжены овации, но автор лишь тайком смог проехать на первое представление из Штутгарта без разрешения; за вторую такую тайную поездку он был посажен под арест. А когда шутливый намек в трагедии на вороватость граубюнденцев (в Швейцарии) вызвал их жалобу, Шиллер получил от герцога жестокий нагоняй, полный брани и угроз. Шиллер знал, чего можно ждать от произвола этого деспота, и он решил бежать. Под чужим именем писатель вынужден был (23 сентября 1782 г.) тайно выбраться в Мангейм.
Здесь его встретили только разочарования. Он привез театру новую пьесу - "республиканскую трагедию" "Заговор Фиеско". Но первая читка перед актерами сошла неудачно - он был плохой чтец, многое было непонятно, и лишь затем, несколько разобравшись в пьесе, руководители театра потребовали от автора только её переработки. Боясь, что, чего доброго, один герцог не задумается выдать его другому, Шиллер решил перебраться для работы в "вольный город" Франкфурт.
Однако и по переработке пьеса была отвергнута управляющим театром бароном Дальбергом, который побоялся раздражить соседнего герцога и даже не заплатил за заказанную переработку.
Шиллер был счастлив, что нашёл хоть издателя для "Фиеско" и удовлетворился напечатанием пьесы, тем более, что был поглощен своей новой трагедией "Коварство и любовь". Эта бичующая придворные нравы пьеса, обличительный характер которой мастерски соединен с высоким трагическим подъемом, должна считаться самым бунтарским из созданий Шиллера:
"Она достигла революционной высоты, которой буржуазная драматургия никогда не достигала раньше, как и не смогла достигнуть и в дальнейшем" (Меринг).
Шиллер кипел теперь творческой энергией. Однако из Вены Дальбергу сообщили, что сам император не одобряет поэтов "бури и натиска", и потому Шиллеру был преподан дружеский совет - вернуться к медицине. Положение поэта было тяжелым. В надежде на более устойчивое положение он перебрался в Лейпциг к своему другу Кернеру, и годы, проведенные здесь (1785 - 1787), надо считать благотворнейшими, отдыхом поэта от толчков судьбы.
Окруженный лаской и вниманием, он закончил здесь трагедию "Дон-Карлос", своей сложностью и многообразием мотивов знаменующую новый подъем его творчества. Он писал здесь и лирические стихотворения, но его тянуло к новой работе над собой, к чтению и учению, к размышлению над большими вопросами искусства и жизни. Ему казалось, что такой литературный и культурный центр, как Веймар, среди светил которого высился Гёте, представит ему возможность устроиться.
На первых порах не всё здесь было удачно. Гёте был в Италии, другие "веймарские великаны" (Гердер и Виланд) встретили молодого писателя довольно радушно, но ничего не могли для него сделать. Он уже собрался перебраться к сестре в Мейнинген, однако раньше проехал в близкую к Веймару университетскую Иену.
Здесь познакомился и сблизился с вернувшимся из-за границы Гёте, при посредстве которого был назначен профессором Йенского университета и вскоре женился.
Одна за другой вышли в эти годы его исторические книги, а знакомство с Гёте перешло в длительное культурное общение и дружественное сотрудничество, получившее замечательное отражение в оживленной переписке, посвященой вопросам творчества обоих великих поэтов.
Неустанно работая над новыми произведениями, лекциями, редактированием журнала "Оры", Шиллер отдыхал эти годы в уюте и признании; только здоровье его, подорванное былыми лишениями и неуменьем страстного человека беречь себя, было плохо.
Последствия тяжелого воспаления легких заставили его отказаться от лекций. Тут слух болезни Шиллера дошел до давнишнего его поклонника, датского поэта Баггезена и тому удалось выхлопотать у герцога гольштинского пенсию Шиллеру. Жизнь его стала легче. Он погрузился в нравственную философию, изучал Канта, идеи которого отоажал не только в ценных статьях, но и в лирике, к которой он вернулся не без воздействия Гёте, особенно лирике философской, где вслед за "Богами Греции" и "Художниками" (1789 г.), были теперь созданы такие произведения, как "Закрытая статуя в Саисе", "Жалоба Цереры", "Песнь о колоколе".
В более конкретной, более исторической форме отразился этот идейный рост в балладах, которым поэт отдал один из плодотворнейших годов своей работы {1797).
Вместе с тем он вернулся к драме, и написанный теперь "Валленштейн" лучше всего показал, как расширился горизонт поэта, каким богатством реальных красок овладел он, как приблизилась к жизни выразительность его языка и полнокровная значительность выводимых им действующих лиц.
Привлеченный Гёте к руководству Веймарским театром, он отказался от кафедры и, переехав в Веймар, проявил самую плодотворную деятельность, - не только режиссировал, готовил репертуар, переводил, но и написал четыре трагедии, из которых три до сих пор остаются в репертуаре театров всего мира.
Навеянная формами греческой трагедии, "Мессинская невеста" 1803 г.) отяжелена проводимой в пьесе идеей всерешающего рока и участием бездействующего хора. "Мария Стюарт" (1800 г.) обогатила сцену двумя женскими фигурами небывалой со времен Шекспира силы темперамента, и из мужских образов Шиллера разве лишь Валленштейн может по монументальной внушительности сравниться с фигурами этих двух кровью залитых королев.
Этой мужественности не чувствуется в героическом образе "Орлеанской девы" (1803 г.), как бы намеренно противопоставленной Марии Стюарт и ее лицемерной сопернице. Героически, можно сказать, сверхчеловечески отважная в бою Жанна Д' Арк, в противоположность чувственно-неистовым королевам, - прежде всего женственна и девственна, и в этой душевной чистоте источник губящего ее трагического разлада.
Те убивали потому, что этого требовала их любовная жизнь; эта, полюбив, должна погибнуть потому, что ее любовь к врагу не совместима с освобождением родины. Это освобождение родины есть также основной мотив "Вильгельма Телля" (1804 г.) - вдохновенной песни о крестьянском народе, мятежно свергающем с себя иноземное иго.
Но конец поэта был не далёк. Как бы предчувствуя его, поэт удивлял окружающих своей энергией и многообразием новых замыслов. Подбирались материалы; для одних трагедий, разрабатывались сценарии других, писались сцены и монологи из "Дмитрия" (Самозванца). В конце апреля 1805 года Шиллер однажды вечером собирался в театр, но слабость заставила его проститься у своего подъезда с зашедшим за ним Гёте - проситься навсегда. Через десять дней - 9 мая - он скончался.
2
Через много лет после смерти, когда обычно устанавливается в общем представлении облик поэта и когда всемирная слава сделала его бесспорным, одни называли его ребенком, другие - мыслителем. "Поэт мысли", говорит о нем, например, Чернышевский ("Значение Пушкина", 1855 г.). "Младенческая душа", говорит о нем Гоголь ("В чем же, наконец, существо русской поэзии", 1836 г.). Ни тени противоречия в этих, столь по виду различных определениях, не увидит тот, кто знает поэзию Шиллера, и именно из них всего естественнее исходить при попытке уяснить себе ее воспитательное значение.
Он, конечно, был поэтом мысли, но только в лирике. Его драмы, полные глубокого содержания, полные больших мыслей, не вызвали бы этого эпитета: они сильны живыми образами, большими человеческими характерами, трагическими конфликтами, но сильны в той мере, в какой свободны от теоретических рассуждений, от идейной риторики, от обременительного в поэзии глубокомыслия рассудочных построений.
Наоборот, лирику его охотнее всего и по праву называют философской. Это относится, собственно, к части его стихотворений, среди которых значительное место занимают баллады, а затем также лирика интимная и песенная.
Меньше всего Шиллер был поэтом чисто личной жизни. Всякая лирика говорит, конечно, о внутреннем мире поэта, но этот интерес к себе многообразен: поэт может искать выражения для своих мыслей об общей жизни, для своих настроений, вызванных чужими судьбами, но может также - и это есть излюбленная и основная область лирического творчества, - стремиться к передаче в слове тончайших движений своего непосредственного чувства.
Вот этой лирики - лирики настроения, лирики переходящего подъема, лирики любовной - почти нет у Шиллера или, вернее, есть и у него мотивы этой интимной поэзии, но даже она не так у него интимна, более проникнута рассуждающей мыслью, менее субъективна, чем, например, у Гёте.
Шиллер болезненно ощущал в себе недостаток этой способности непосредственного, наивного отклика на внутренние и внешние впечатления и преклонялся перед Гёте, в котором видал высокое воплощение этого дара. Любовная жизнь Шиллера отражена и в его стихотворениях, но он говорит о любви, не заражая нас любовным порывом, не передавая нам чувства страстного томления: он умно и глубоко мыслит о любви, он погружает нас в атмосферу сочувственных сопоставлений, ой надолго оставляет нас в раздумье.
Не надо преуменьшать эмоциональный подъем этого раздумья: это не голое рассудочное углубление, это не проза, а чистая поэзия, хотя лишена непосредственности таких, например, лирических созданий, как "Горные вершины" Лермонтова (из Гёте) или "Я помню чудное мгновенье" Пушкина.
Если Шиллер поглощен своим чувством к женщине до того, что чувство это ищет выражения в поэтическом слове и выливается в лирическое стихотворение, то не надо искать здесь усиленного, приподнятого воплощения этого чувства; оно не сосредоточивается в преклонении, в страсти, в желании поэта, оно связывается с широким кругом его размышлений, с вопросами мировой жизни.
В действительности его чувства к той, кого он называл в стихах Лаурой, доходили, по словам окружающих, до экзальтации, и однако, известное стихотворение "Фантазия", обращённое к любимой женщине, лишь исходит из его любви. Дается общая философия любовного стремления; самое силу всемирного тяготения, скрепляющего вселенную в единое целое, он представляет себе, как некую любовь, объединяющую по своей сути внутренний мир людей. В любовных сочетаниях рисуется ему жизнь природы и жизнь человека; веселье обнимается со страданием, испуг с надеждой, и от брака мук и наслаждения рождаются "золотые дети" - слезы радости, в любви соединяется минувшее с грядущим, вечность с временем, и любовное их сочетание будет мировым пожаром.
Так еще в молодости, еще охваченный экстазом страсти, философски говорит о своей любви поэт. И под конец жизни, пишет ли он хоровую песню для дружеского кружка или останавливается в раздумье на переживаемой им грани двух столетий, он всегда связывает свои чувства с широкими обобщениями, всегда ставит проблемы и заставляет читателя принять участие в их решении.
Для этого мало думать вместе с поэтом - надо и чувствовать вместе с ним. Ибо это не рассудочная теория - это подлинная поэзия.
Песня "К радости" охватывает непреоборимой бодростью и энергией. "Резиньяция" (Смирение) проникает вдумчивой грустью, бесконечно далекой от вялой безнадежности. Вопросы моральные и научные, философские, бытовые пронизаны здесь особым настроением, требующим особой формы, и в этой особой, ритмической, поэтической, форме предстают они перед читателем. И везде проникновенный, светящийся волей и надеждой взгляд вдаль, в исторические судьбы человечества в прошлом, предвидение его судеб в будущем.
Историком был Шиллер не только в своих исторических трагедиях, не только в балладах, воскрешающих былое, но в значительной степени и в своих лирико-философских стихотворениях. "Боги Греции", "Художники", "Прогулка", "Элевзинский праздник", в разных аспектах, в разных формах все это законченные картины исторического развитая человечества, посвященные одной теме - очеловечению человека.
И к этой теме, по существу, ведут все стихотворения Шиллера, в частности знаменитые его баллады. Разнообразию их сюжетов и героев соответствует разнообразие их выражения и настроения, но трагизмом проникнуты все они, ощущением борьбы человека с враждебными силами, угрожающими его бытию. Будет ли это природа, суровую мощь которой призван преодолеть человек в своей культурном строительстве, будет ли это злая воля насильника, самодура, разбойника, деспота, которой так или иначе противостоит возвышенный, нравственный дух человека, - всегда в балладе Шиллера идет речь о достижения какой-то новой и необходимой ступени в человеческом развитии.
Перед нами обычно отдельный герой, отдельная судьба, но неизменно вопрос личных испытаний решается так, что становится вопросом общей судьбы. В "Торжестве победителей", в "Песне о колоколе" наше участие не связывается ни с какой конкретной личностью, но оно связывается с коллективом, с народом, с отстаиванием лучшего, что есть в человеке - его творчества, в котором общественное неразрывно сливается с личным.
В эту лирику возвышения личности и созидания новой, лучшей жизни проникает пафос веры в победу, пафос свежести и молодости. Мы привыкли теперь к уверенности, что молод всякий, кто строит светлое будущее, но немногие лирики так воспитывают в этой уверенности, как Шиллер.
Лучшие герои его баллад молоды и полны сил, полны самоотверженной энергии, и они побеждают в борьбе с неравными противниками - с драконом, с злодеями, с роком. Молодой мальтийский рыцарь победил страшное чудище ("Борьба с драконом") и победил в себе гордыню, молодой сиракузец Мэрос спас друга от мучительной гибели и справился с коварством свирепого тирана ("Порука"), чистый душою
Фридолин спасся от злых козней Роберта, и ужасающе расплатился злодей за свою гнусность ("Железный завод"), а другие погибли - жертвой разбойников пал благородный поэт Ивик, жизнью за свою любовь заплатил безумно отважный и безумно-любящий паж из "Кубка". Но пусть они не побеждают: но разве мы представим себе юношу, который не решится переплыть морской пролив ради свидания с возлюбленной только потому, что прочитал об участи Леандра и Геро в балле Шиллера?
Наоборот, новое мужество вольет в него эта баллада, хотя погибли ее герои. Если трагической гибелью заканчивается столкновение с злыми силами, то в глубине нашего чувства, в нашей нравственной оценке они остаются победителями, и мы знаем что для этого и написана баллада, а не для того, чтобы оставить нас в безнадежном ощущении человеческого бессилия и обреченности. Вот в этом смысле Шиллер, поэт рассуждаюшей и зрелой мысли, есть также поэт молодости с её чистыми, бескорыстными порывами, с ее революционным духом.
Наиболее отчетливое выражение получает и поэзия юности в его трагедиях. Главные его герои - Карл Моор и Фердинанд фон-Вальтер, Луиза Мюллер и Жанна Д'Арк, Дон Карлос и Поза - больше всего пленяют своей порывистой готовностью отдать себя в жертву тому, что они считают правдой. Если средоточием трагедии Шиллера является герой не столь уж молодой, например, Валленштейн или Вильгельм Телль, то рядом с ним на втором плане, всегда есть юное существо, самозабвенное, сильное, чистое, как Бургоньер в "Фиеско", Берта фон-Брунек в "Вильгельме Телле", как Макс Пикколомини. Ничего эгоистического, ничего своекорыстного нет в высоких чувствах, владеющих этими юными сердцами, не о себе думают эти привлекательные молодые люди; если это личная любовь, то это неизменно любовь героическая, беспредельная, связанная с возвышенностью общих устремлении. Но этими героями руководит мысль не о себе и своем счастье, а повелительная потребность дать счастье другим, обеспечить достойную человеческую жизнь коллективу - страждущему в неволе народу, человечеству.
Одушевленная высшим патриотизмом, героическая молодежь часто жертвует для этого всем, вплоть до жизни, но и в любви к родине видит не последнюю цель, а путь к общему благу человечества, своеобразной красотой этого бескорыстия полны девичьи образы трагедии Шиллера. Текла, Берта - они не только достойны юных героев, их любящих, они воплощают для них высшую мораль, долг, правду.
На суд Теклы отдает Макс Пикколомини свою судьбу, и высшим самоотвержением запечатлено ее решение. Берта фон-Брунек учит юношу отказаться от соблазнов придворной карьеры и отдать себя родине ("Вильгельм Телль").
Молодежь привлекут все эти благородные образы в творчестве Шиллера, но, конечноо, ими не исчерпывается оно. Наоборот, лишь малая доля этого обширного мира, столкновений, страстей, борений. Не только чувства захватывает Шиллер, не только элементарному благородству учит - важнее то, что он учит думать о жизни, учит своими образами познавать ее и углубляться в нее.
Можно восторгаться романтической красотой Дон-Карлоса и Позы, но трагический деспот и убийца Филипп II, и авантюрист исторического размаха Валленштейн, и чувственная, безоглядная, но в несчастии возвысившаяся духом Мария Стюарт ставят перед мыслью более трудные и более сложные, быть может, более плодотворные задачи, чем прекрасные шиллеровские идеалисты, у которых можно учиться одному: самозакланию за правду.
Этот мир поэтических образов, настроений, поучений невозможно не только исчерпать, но и наметить. Хочется только напомнить, что особенно с точки зрения интересов молодого читателя к этим драматическим вещам могут быть с пользой присоединены, повествовательные произведения Шиллера, очень немногочисленные и конечно менее значительные. Имеем в виду начальные главы "Духовидца" и др.
Настаивая на том, что "при мысли о всяком поэте представляется больше или меньше личность его самjго", Гоголь продолжал:
"Кому при мысле о Шиллере не предстанет вдруг эта светлая, младенческая душа, грезившая о лучших и совершеннейших идеалах, создавшая из них себе мир и довольная тем, что могла жить в этом поэтическом мире?"
Последнее определение чревато недоразумением, которое необходимо отчетливо представить себе и устранить раз навсегда. Шиллер много говорит о царстве идеала, о блаженном убежище в мире фантазии, но никогда и нигде он не призывал ограничиться этим мнимым уходом от жизни. Наоборот, вся поэзия его проникнута пафосом труда и подвига. Ни один его герой не живет в царстве бесплотных и бесплодных мечтаний: они идеалисты в оценке действительности, но они реалисты в стремлении осуществить свои запросы.
От первого до последнего они напряженно жизнедеятельны, порывисты в своих требованиях к себе и к окружающему миру, настойчивы в своих желаниях.
По старому шаблону мы привыкли беспочвенного, возвышенно-бездеятельного мечтателя называть человеком, начитавшимся Шиллера. Но правильнее считать, что такой мечтательный идеалист не читал Шиллера или, вернее, читал, да не понял, вычитал в Шиллере не то, что надо, а нечто диаметрально противоположное реальностям, возвеличенным и проповедуемым в поэзии Шиллера.
Здесь, повторим слова Белинского, "вы преклонитесь с любовью и благоговением пред трибуном человечества, провозвестником гуманности, страстным поклонником всего высокого и нравственно прекрасного". И так же мало, как и сам Белинский, был Шиллер только теоретическим и словесным "поклонником" высокого: он учил жить во имя этого высокого, учил бороться за гуманность, учил умирать за человечество. Каждый его образ, каждая строка, им написанная, - это действенное поучение, это призыв к непрестанной и непримиримой борьбе.
