Альфонсу де Ламартину (1790—1869) довелось изведать громкой славы и горечь от сознания ее непрочности. Он родился в семье небогатого дворянина, укрывшегося в далеком поместье от бурь революции и суровости наполеоновского режима. Будущего поэта воспитывали в почтении к законной династии и католической церкви. Естественно поэтому, что во время первой Реставрации он примкнул к армии Бурбонов. Военным он, правда, не стал, а выбрал дипломатическую карьеру, сочетая службу и занятия литературой.
Первый опубликованный Ламартином сборник «Поэтические размышления» (1820) объединяет лишь небольшую часть написанных им ранее стихотворений. Поэтические размышления прославили Ламартина. Следующий сборник «Новые поэтические размышления» (1823), поэмы «Смерть Сократа» (1823) и «Последняя песня паломничества Чайльд Гарольда» (1825) также стали событиями литературной жизни 20-х годов, а новая книга стихотворений «Поэтические и религиозные созвучия», вышедшая в июне 1830 г., закрепила за Ламартином место одного из самых значительных поэтов.
После Июльской революции Ламартин выставляет свою кандидатуру на выборах в палату депутатов, а будучи избранным, сближается с буржуазно-республиканской оппозицией, приобретает популярность настолько громкую, что после Февральской революции 1848 г. получает портфель министра во Временном правительстве. Ограниченность радикализма Ламартина наглядно проявилась во время июньского восстания пролетариата в 1848 г. Ламартин относился к повстанцам с ненавистью. Народ отшатнулся от него. Политическая карьера Ламартина на этом закончилась.
Однако и творческая судьба поэта после 1848 г. сложилась неблагоприятно. После 1849 г. появилось несколько его романов и ряд обширных исторических компиляций, в художественном отношении сильно уступающих его прозе дореволюционных лет — романам «Грациелла» (1844) и «Рафаэль» (1849), историческому труду «История жирондистов» (1847). Правда, в 1856—1857 гг. было написано несколько стихотворений и поэм для «Общедоступного курса литературы», ежемесячно (с 1856 по 1869) печатавшихся и рассылавшихся по подписке пространных критических эссе. Среди этих поэм выделяется «Виноградник и дом».
Появление тоненькой книжечки стихов «Поэтические размышления», написанных, главным образом, во второй половине 1810-х годов, было встречено читающей публикой с энтузиазмом. В 1820—1823 гг. она переиздавалась девять раз. Шарль Нодье связывал успех «Поэтических размышлений» с возрождением религиозного чувства, а Ламартина назвал продолжателем одного из самых красноречивых интерпретаторов христианства. 10-е годы для Ламартина — период, когда его неотступно занимают мысли о Боге, о бессмертии души, определяя его художественные искания.
«Да, душе моей любо сотрясать ее цепи: отбрасывая груз человеческих страданий, позволяя моим чувствам блуждать в телесном мире, я без усилия возношусь в мир духов. Там, попирая ногами эту видимую вселенную, я свободно парю на просторах вероятного. Моей душе тесно в ее обширной тюрьме, мне нужно обиталище в беспредельности». Такими строками начинается поэма «Бог» (XXVIII). В этом произведении изложены существеннейшие моменты философско-эстетического кредо автора «Поэтических размышлений». Поэт отступает от догматов католической церкви, прославляя единого Бога, справедливого и доброго, о котором мечтал Пифагор, которого возвестил Сократ и провидел Платон, образ которого «исказили руки лжесвященников».
Поэма «Человек» посвящена Байрону. Для Ламартина, как и для всего поколения 20-х годов, Байрон — властитель дум, олицетворение стержневой для романтической эстетики идеи величия и божественного предназначения художника. Поэма начинается обращением: «Кто бы ты ни был, Байрон, добрый или роковой дух, я люблю дикую гармонию твоих симфоний, подобно тому, как я люблю шум грома и порывов ветра, переплетающихся во время бури с голосом потоков воды». Байрон Ламартина — это титан, но титан, как подчеркивается далее, «ограниченный в своих возможностях, ибо бунт мятежного разума бесплоден, люди совершают преступления, стремясь к познанию, тогда как их удел не ведать и исполнять». Более того, утверждает поэт, «надо почитать это божественное рабство и соединять с намерениями Творца свою свободную волю».
Ламартин, как и Шатобриан, знает, что его современники «усомнились в благости божественного рабства». В унисон с шатобриановской идеей смутности страстей в поэме «Человек» звучит рассуждение о свойственном людям «мечтательном беспокойстве, уносящем из узкой сферы реальности на широкие просторы вероятного». Поэт признается, что ему самому тоже «привелось вопрошать, опережать время, спускаться в глубь веков». Он тоже хотел когда-то проникнуть в тайны природы, истории человеческой жизни и смерти. Теперь он знает, что тогда он лицезрел только Творца, не постигая его. Но, наконец, он прозрел. И уже сознательно возносит хвалу Богу. Вспоминая смутное время блужданий и заблуждений, поэт кается, что проклинал и богохульствовал, когда медленно умирала его возлюбленная, чья жизнь была его жизнью, чья душа была его душою. Он хотел удержать ее своей любовью. С ней ушла надежда. Он просит Творца «простить его за исступление отчаяния». Ибо отныне он знает, что все в мире имеет свое предназначение: «вода должна течь, ветер нестись, солнце жечь, а человек — страдать». В поэме противопоставлены байронический титанизм и христианская идея ограниченности человеческих возможностей. Но это противопоставление возникает как драматическое столкновение разных начал души лирического героя.
В духовной лирике Ламартина картины моря, гор, долин утопают в потоках солнечного света и утрачивают свою телесность, подобно зыбким облачным миражам. «Энтузиазм» уносит поэта в царство небесной сферы, где «вместе с тенью земли исчезает время и пространство». Этот образ повторяется вновь и вновь с небольшими вариациями, обычно сопровождаясь монологами, Где поэт признается в своем ничтожестве, изъявляет готовность «раствориться в лоне божества, призывая смерть-избавительницу». Хотя поэт меньше ценит «голоса земные», именно они передают драматизм отношений человека с миром и сложную гамму его чувств. Это особенно очевидно в стихотворениях, где на первом плане оказывается живое впечатление, состояние души, драматический эпизод личной жизни. Конечно, и они несут печать философского кредо автора. Так, знаменитое «Озеро» (XIII), где запечатлены трагические переживания — утрата возлюбленной, мысли о собственной близкой смерти, — можно тоже рассматривать как звено в цепи размышлений поэта о «безбрежности океана веков» и ограниченности человеческой жизни.
О время, не лети!
Куда, куда стремится
Часов твоих побег?
О дай, о дай ты нам подоле насладиться
Днем счастья, днем утех!
(Пер. А. Фета)
И пусть время неодолимо, любовь может соперничать с ним. Таков пафос заключительных строф элегии, где, обращаясь к озеру, скалам, звездам, воздуху — ко всему тому, «что можно слышать, видеть, вдыхать», поэт просит повторять: «Они любили». Элегию «Одиночество», так же как и «Озеро», связывают с именем возлюбленной поэта. Она написана через несколько месяцев после ее кончины. Стихотворение начинается описанием пейзажа, типичного для романтизма: бурная река, дремлющая гладь озера в долине, а поэт стоит на вершине горы, под сенью старого дуба. Ухо его чутко улавливает рокот реки, звон колокола, умирающие шумы дня, взор охватывает детали пейзажа, скользит по ним, воспринимает переменчивость их облика в приближающихся сумерках. Кругом все находится в движении, а сам он неподвижен, внутренне мертв. Мысли, чувства поэта постепенно как бы отрываются от пейзажа, устремляются вслед за солнцем в иные выси:
Но, может быть, ступив за грани нашей сферы,
Оставив истлевать в земле мой бренный прах,
Мечтаю, — я в иных узрел бы небесах.
Иное солнце — то, о ком я здесь без меры
(Пер. Б. Лившица)
Он хочет покинуть эту землю: «Что общего еще между землей и мной?»... Но он остается здесь, на земле, беспомощный, опустошенный. Продуманная строгость композиции его поэм, стремление дать логическое пояснение к образу, риторические фигуры, приверженность александрийскому стиху — свидетельство влияния классицистской поэтики. Но эта близость к традиции не помешала, например, «Одиночеству» или «Озеру» не только означить своим появлением новый этап развития французской поэзии, но и остаться в числе ее шедевров.
Эти стихотворения воссоздают внутренний мир человека, пораженного жестокой утратой, смятенного, ищущего опоры не только в вере, но и в воспоминаниях о земном счастье, где есть место впечатлениям-картинам, близким скорее к живописи, чем к рисунку, исполненным трепета, передающим ощущение движения как внешнего мира, так и мира чувств. Важно отметить музыкальность «Поэтических размышлений». Они написаны по преимуществу александрийским стихом. Музыкальность как бы усиливала художественный эффект. Ламартин и сам сознавал, видимо, сколь важна оркестровка и мелодика для его поэм. Порой он сравнивал свои лирические произведения с музыкальными, называя их, исходя из этих соответствий, прелюдиями, сонатами.
Сборник стихотворений, завершающий творчество 20-х годов, назван им «Поэтические и религиозные созвучия». Июльская революция 1830 г. открывает новый этап творчества Ламартина. Совершенно очевидны перемены в его политической позиции. Через год после Июльской революции он объявил себя роялистом-конституционалистом, призывал «к моральному обновлению верхов и низов общества», выступал за «приложение евангельской истины к политической организации общества, ибо христианские идеи могут помочь демократии организоваться». В поэме «Революции» звучит отклик Ламартина на Лионское восстание 1831 г., очевидцем которого он был. Видимо, поэт инстинктивно почувствовал, что стал свидетелем события эпохального значения. Во всяком случае, оно побудило его к размышлениям о ходе истории, о ее законах, перспективах.
История предстает в поэме как серия громоздящихся друг на друга катастрофических, трагических эпизодов, над хаосом которых раздается неумолчный крик «свобода». Поэт не скрывает смятения — все тает, рушится, колеблется, и сам он чувствует, что «земля дрожит под домом его предков». И все же он не хочет, чтобы мир погиб с ним. В «Революциях» есть образ человечества — помолодевшего орла, меняющего оперение, который поднимается от облака к облаку — навстречу солнечному свету.
Обостренное чувство современности, выраженное туманно, но впечатляюще, и достаточно трезвый практицизм политического деятеля реформистского толка — сочетание, характерное для общественного лица Ламартина в 30—40-х годах, косвенным образом отражается и в его творчестве. В начале 30-х годов он разделяет взгляды тех литераторов, которые требуют, чтобы поэзия служила людям. Об этом сказано в статье «Судьбы поэзии» (1834). Ламартин провозглашает в ней рождение новой поэзии, которая из лирической, драматической и эпической, какой она была в прошлом, должна стать философской, политической, социальной, «отвечать духу времени и в области общественных установлений, сообразуясь с прессой, становясь народной и принятой народом, подобно религии, разуму и философии». Ламартин осуждает свой собственный стиль неопределенной и смутной символики и превозносит «поэзию-песню, которая на крыльях рефрена устремится на поля и в хижины». Легко увидеть сходство этой эстетической программы с требованиями, которые предъявляли литературе социалисты-утописты. Ламартин тяготеет теперь к ним. Он ищет дружбы Беранже, стремится также наладить связи с поэтами-рабочими.
На две его большие поэмы «Жослен» (1836) и «Падение ангела» (1838) наложен по их выходе в свет папский запрет. В этих произведениях, являющихся, согласно авторскому замыслу, фрагментами «грандиозного эпоса человеческого духа», постоянно возникают вопросы религии и решаются отнюдь не в духе ортодоксии. Жослен — герой одноименной поэмы, человек подлинной доброты и самоотверженности, становится жертвой своих суровых пастырей: его силой вынуждают принять сан священника, обрекающий на безбрачие, хотя он молит сановника церкви избавить его от обета ради горячо любимой женщины. В «Падении ангела» поэт позволяет себе весьма вольно интерпретировать библейские мотивы и христианскую символику. В этой поэме еще отчетливее, чем в «Жослене», вырисовывается интерес автора к страданию, понимаемому прежде всего как попрание достоинства личности, причем герои не противопоставляют фанатизму и деспотии, вырождающейся в садизм, ничего, кроме желания «жить естественной человеческой жизнью».
Идеал Ламартина в этот период неотделим от защиты взаимной здоровой любви мужчины и женщины, их преданности друг другу и своему потомству, их готовности жертвовать собою ради близких. Слияние душ, дополненное слиянием с благодатной природой, «отдающей свои плоды тому, кто трудится на ее лоне», поэт противопоставляет миру эгоизма, корысти, властолюбия, порождающего чудовищные пороки. Но об активной защите человеком своих естественных прав если и говорится, то лишь в плане отчаянного протеста одиночки, бессильного изменить ход вещей и зависимого от воли божества. В произведениях 30—40-х годов сказывается стремление писателя отказаться от прежнего стиля неопределенной символики в пользу ясности, внятности. Подлинную поэтичность его поэзия сохраняет прежде всего внутри темы отчего дома, родной природы, любви к близким, воспоминаний о них.
От поэмы «Милли, или Родная земля», написанной ещё в 1827 г. и опубликованной в сборнике «Поэтические и религиозные созвучия» (1830), через искреннее выражение подлинной человеческой скорби стихотворение «Гефсиманский сад, или Смерть Юлии» (1834) тянутся нити к позднему шедевру Ламартина «Виноградник и дом» (1856). Но хотя поэмы эти и хороши сами по себе, в контексте всего творчества подобный итог свидетельствует о том, что поэт как бы замкнулся в себе, вернувшись из «широт вселенной» в патриархальный мир прошлого, в свою очередь шаг за шагом отступающий в небытие. Это одно из свидетельств того, что он уже сказал свое слово, исчерпал себя, хотя продолжал жить и творить.