Споры писателей о необходимости юмора
1
Можно ли и должно ли давать детям для чтения такие вещи, как "Поликушка" Толстого, "Четыре дня на поле сражения" Гаршина, "Ферганский орлёнок" Мельшина, "Детство Тёмы" Гарина, "Муму" Тургенева, "Спать хочется" Чехова, "В дурном обществе" Короленко?
Думаю, ответом не затруднится никто. Да не только можно, но и должно. А между тем здесь умышленно подобраны произведения, либо совершенно свободные от юмора, либо с примесью юмора в самой незначительной степени.
Ещё в 1937 г. у ряда советских писателей, включая Пантелеева, выдвинувшего категорическое требование, чтобы не было ни одного советского произведения для детей без юмора, имелся формальный отвод для всех перечисленных вещей: все они относятся к прошлому; сейчас новые времена - новые птицы - новые песни.
Ну, а если современный детский писатель захочет написать повесть о прошлой жизни, о крепостном строе, о безотрадной жизни детей, о тогдашней солдатчине и т. п., неужели и в этом случае юмор будет для него обязателен? Или, может быть, современному писателю лучше не касаться исторических тем?
Хорошо, будем говорить только о современных классиках литературы. Допустим, Гайдар, Паустовский или ещё кто-нибудь захотели бы воплотить в художественной форме образ Клары Цеткин или рассказать о борьбе и смерти Карла Либкнехта и Розы Люксембург. Все это как раз темы не надуманные, а реальнейшие. Найдёт ли себе место юмор в этих гипотетических произведениях?
Впрочем, в каком-то плане может быть и найдёт - пути художника неисповедимы. Но если не найдёт, будем ли мы этому удивляться и будем ли считать это недостатком?
Думаю, что после сказанного ничто не мешает нам обсуждать вопрос о юморе в детской литературе вне всякой зависимости от неудачных обмолвок некоторых писателей. С ними произошло недоразумение. Высоко вознося потребителя детской литературы, чрезмерно льстя ему и его проницательности, они, для самих себя незаметно, выступили с проектом ограбления юного читателя. В самом деле, если хорошая детская книга обязательно должна быть с юмором, то, стало быть, всякая книга без юмора - не для детей. Это было бы такое обеднение детской литературы, о каком и помыслить трудно!
2
Было время, когда в детской литературе господствовала высокомерная дидактика, с одной стороны, снисходительное сюсюканье - с другой. Вытравливая то и другое, мы теперь впадаем порой в расшаркивание перед детским читателем, в лесть перед ним. Это тоже вредно, а порой и противно.
Если не льстить маленькому читателю, если говорить о его вкусах и потребностях просто, правдиво и серьёзно, то необходимо сказать, что юмор он конечно любит встречать в книгах, но наиболее ценную часть юмора он без посторонней помощи улавливает и усваивает лишь в редких случаях.
Чтобы мысль эта стала ясна, напомним прежде всего о самой сущности "смешного". Что лежит в корне смешного, будь-то пустячок, вызывающий улыбку, или мировой шедевр юмора, не стареющий в течение веков?
Прежде всего - несоответствие. Несоответствие норме, привычке, ожиданию, должному и подобному. Человек шел по улице, поскользнулся и упал. Ему больно и неловко, но на людной улице это редко обходится без того, чтобы кто-нибудь не засмеялся громко. Пятилетний ребёнок произносит какое-нибудь слово, несвойственное его возрасту, - кругом улыбаются. Здоровенный мужчина заговорит фальцетом - смешно. Изящная женщина запоёт мужским басом - смеются.
Смешное, как и всё на свете, не неподвижно; оно меняется параллельно с теми нормами, отклонение от которых воспринимается нами как "несоответствие". Поэтому смешное сегодня может перестать быть смешным завтра. И обратно: драматическое и трогательное сегодня - завтра может обратиться в смешное.
Драма бедной Лизы у наших прабабушек вызывала слезы. Сейчас мы можем только улыбаться над ней. Кому незнакомы "смешные" эпитафии на надгробных памятниках? А ведь их читали с грустными вздохами, а писали со слезами и стенаниями.
Но при всём разнообразии поводов к смеху и при всём различии оттенков смешного можно наметить в искусстве две основные магистрали смешного:
- Одна, когда смех вызывается изображением "несоответствий" внешнего свойства.
- Другая заставляет нас смеяться над отступлениями от того, что представляется нам нормой в плоскости мировоззрения, человеческого достоинства и т. п.
В качестве примера смешного первого рода укажу на эпизод в "Ревизоре" Гоголя, когда подслушивающий и подглядывающий в щёлку Бобчинский падает вместе с сорвавшейся дверью и получает нашлёпку на нос. В зрительном зале раздаётся дружный смех. Но не следует обманываться: он немногого стоит. Если бы вместо Бобчинского случайно пришлось бы растянуться на сцене вполне достойному человеку, впечатление было бы то же. И вот этот-то смех всего более доступен детям.
Совершенно иное приходится сказать по поводу второй магистрали смешного в искусстве. Как типичное в нём - это изображение человека с ничтожным духовным содержанием, с мещанским взглядом на жизнь, с пошлыми интересами. Художник умеет сделать его смешным, противопоставляя его "норме", то есть человеку с достойным человека духовным содержанием.
Не всегда художник выводит тут же это второе лицо, этот "критерий", которому "не соответствует" казнимый смехом персонаж. Даже чаще всего бывает так, что "критерий" вовсе не выводится на сцену: он подразумевается. Художник предполагает в своем читателе достаточно высокий уровень взглядов и вкусов.
Такого рода активное сотрудничество автора с читателем совершенно необходимо в юмористических и сатирических произведениях. Оно, собственно, в известной мере необходимо в любой отрасли искусства, но здесь, в восприятии "внутренне-смешного" оно сугубо необходимо. Без такого сотрудничества оно как смеш-ное просто не воспримется.
Вот тот же Гоголь даёт своему читателю "Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем". Кое-что, чисто внешнее, будет здесь смешно для любого читателя. У Ивана Ивановича голова похожа на редьку хвостом вниз, у Ивана Никифоровича - на редьку хвостом вверх. Над этим посмеётся и ребёнок и старик. Иван Никифорович в жаркий день пьёт чай, сидя голый в речке. Опять смешно для всех.
И таких отдельных мест множество в повести. Она, можно сказать, вся как будто из них состоит. Но вот повесть прочитана, автор восклицает: "Скучно на этом свете, господа!" Возглас этот все читатели поймут? Дети поймут его? Как вы думаете?
Я лично полагаю, что дети не поймут. А стало быть, самое важное, самое существенное и именно то, ради чего и повесть-то Гоголем написана, останется для детей недоступно. То есть они поймут, но в каком случае? Если им разъяснят смысл повести. Если им укажут, что Иван Иванович и Иван Никифорович, гораздо более чем сходством своим с редькой, смешны своим духовным ничтожеством, своим "несоответствием" понятию о достойном человеке и что жизнь, которую создают эти люди, - не жизнь, а скука и тоска. Но юмор, который становится доступен после того, как его "объяснят", - уже не юмор, а поучение.
Проделайте опыт: юному читателю, не "вразумленному" никакими предисловиями или предупреждениями, дайте прочесть полного "Дон-Кихота" и затем спросите, на чьей стороне его симпатии: на стороне рыцаря печального образа или его оруженосца?
Уверен, что в девяти опытах из десяти вы получите ответ - на стороне Санчо-Пансо. Потому что смешная оболочка Дон-Кихота закроет перед глазами такого читателя трогательное и ценнейшее ядро этого образа - его самоотверженность, его беззаветность, его мужество, его презрение к житейским благам, весь этот смешной и вместе с тем высокий строй его души. А плутоватая проза и "трезвость" Санчо-Пансо - прообраз пошлой ограниченности мелких интересов - едва ли будут по достоинству оценены молодыми читателями. Стало быть, произведение Сервантеса будет воспринято отражённым в кривом зеркале.
3
Мне кажется, что ясность положения избавляет от необходимости множить примеры. Можно попытаться сформулировать его и перейти к выводам. Формула отношения детей к юмору, на мой взгляд, такова: юмор внешних положений доступен детям не в меньшей, а скорей в большей степени, нежели взрослым. Когда в кино происходит забавное приключение внешнего характера, дети реагируют гораздо дружнее и интенсивнее, чем взрослые. Это естественно: у них ко многому ещё не выработалась привычка, для них внезапность, своеобразность, и т. д. гораздо "внезапнее", "своеобразнее", чем для взрослых, амплитуда "несоответствий" для них шире.
Но юмор психологический, юмор, где раскрывается освещенная смехом уродливая душа человека, уродливый строй мысли, уродливое мировоззрение, - этот юмор доступен детям в гораздо меньшей степени, нежели взрослым, потому что для восприятия отступлений от "норм" в данной области взрослые обладают неоспоримым преимуществом: эти "нормы" и "критерии" им известны гораздо лучше, чем детям. Тут в ряде случаев читателю необходима сумма определённых знаний, которых дети не успели накопить. По этой, в частности, причине весьма мало доступен для детей бичующий смех Салтыкова-Щедрина.
4
И тем не менее доступ юным читателям в область высокого юмора не закрыт, он лишь затруднён для них.
Мы знаем примеры, когда писателю удаётся сделать юмор своих произведений - юмор самого глубокого психологического и общественного характера - почти столь же доступным для детей, как и для взрослых читателей. Непревзойдённым мастером такого юмора является, конечно, Диккенс. И для нашей темы чрезвычайно поучительно, как "доходит" до детей диккенсовский юмор.
Он "доходит" до них на подъёме морального чувства.
Дело в том, что восприятие подлинного, не внешнего юмора, происходит непременно на "подъёме". Для того чтобы Ноздрев, Чичиков, Манилов, унтер Пришибеев и др. предстали в смешном виде, необходимо подняться, возвыситься над их уровнем. Если уровень воззрений, вкусов и морали читателя не превышает таковой, как у Чичикова или Пришибеева, "герои" эти нисколько не покажутся ему смешными.
В каком направлении "подымает" обычно автор читателя над своими смешными героями?
Всего чаще - в направлении мировоззрения. Почти всё смешное у Гоголя, у Грибоедова, у Чехова, у Щедрина сделано смешным в этом направлении. Автор так высоко поднимается над уровнем воззрений и интересов Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем, Фамусова и Скалозуба, человека в футляре и "душечки", Угрюм-Бурчеева и др., что с этой высоты они предстают ничтожно мелкими, жалкой человеческой пылью, вызывающей смех разительным несоответствием с "нормой" подлинного человека. Но, как было выше указано, детям это несоответствие гораздо менее ясно, чем взрослым.
Диккенс своим несравненным даром сердечного сочувствия подымает своего читателя на высокий уровень живого горячего человеческого чувства - чувства любви, чувства возмущения, чувства грусти, - миллионов оттенков чувства. И с этой высоты, доступной в равной мере взрослому и ребёнку, он раскрывает всякого рода "несоответствия", в облике, в деятельности, в жизни своих героев.
Как и у Гоголя, внешне смешное идёт у него вперемежку с внутренне смешным. Но не только внутренне смешное проникнуто у него заразительным человеческим чувством, но даже во внешних комических элементах его героев читатель живо ощущает то любовь, то негодование, то другое чувство автора, чувство столь же элементарное и доступное, сколько универсальное.
Вот почему Диккенс - это писатель для всех возрастов, причём читатель, независимо от возраста, воспринимает его с одинаковой полнотой.
И думается, что пример Диккенса указывает путь для "идеальной" нормы детского юмора: без искреннего, живого и сильнейшего чувства невозможно создать книгу для детей, юмор которой был бы значителен по своему удельному весу.