1.4. Родные
Тамбовский дядя приехал в отпуск, тетя Галя и брат Игорек очаровали меня. Дядя Петя воспитывал нас, ведя через овраг, поле, к большой речке на рыбалку. Братец Серега все время спорил с ним, а родной сынок пародировал отца за спиной, мы хихикали. Но я узнала, почему снега с полей размывают в половодье овраг, что мост в пологом конце деревни скоро рухнет и прервется всякая связь с цивилизацией, что только здесь есть редкая цветная глина, поэтому овраг не зарастает, что глыбы соляные специально оставлены для скотины на пастбищах.
Колодец тоже здесь, в овраге. Я учусь подниматься с детским коромыслом по крутой тропинке вверх, держа осанку, не проливая ни капли, братья обгоняют несколько раз с ведрами в руках. Очень пустынная местность, ни кустика, ни деревца. Мы собираем молодую крапиву, суп кажется очень вкусным. Скудные картофельные гряды, затем двор с курами, щипучими гусями, овцами, затем уже дом и выход на улицу. По десять домов в два ряда вот и вся деревня.
- А сынок-то у тебя упрямый, как хохол, - начал дядя Петя за обедом.
- Хохлы семижильные, жадные на работу, женщины запрягаются как лошади. Вот мы и уехали из теплых краев, - заключила мама.
Родственники, съезжаясь у бабули, постоянно виноватили маму, почти. Папа наблюдал без эмоций. Конечно, скороговорки на татарском языке мы не понимали, но эта тарабарщина была нашей семьей. Можно объяснить скулеж родных, но никто не хотел помнить беды. Молчание и сострадание, лучшие лекари души. И вновь волна причитаний «Боже мой, Боже мой, Боже мой» прокатывалась за столом.
Пересматривая первые цветные фотографии, сделанные дядей, поражаешься силе родственных чувств. Они переписывались жизнь, съезжались у бабушки непременно с детьми, кто из Польши, кто из Германии, кто из соседней области. Вот и мои родители после долгих скитаний вернулись в дом отчий. Черты лица резкие, словно гримаса боли застыла на них. Может быть, это чрезмерная худоба делала лица черными, словно от горя. Через год-другой горестные складки расправятся, глаза оживут светом.
Лето было холодным и ветреным, с младшим братом мы гоняли гусей к воде в обход оврага по стерне. Вернулась я вся зареванная, царапины на ногах саднили. Бабушка согрела воды, помыла мне ноги с хозяйственным мылом, боль утихла. Она разделила нам вареное яйцо, налила козьего молока. Чай мы пили из самовара, непременно из блюдца вприкуску с колотым сахаром.
За шишками для самовара мы собирались в дальний поход, кто-то из старших деревенских подростков вел нас, рассказывая страшные байки. Скучать мы не умели, дел хватало. Ранняя самостоятельность проявилась не только в проказах. Страшно болели передние коричневые зубы, испорченные сладким. Я уродилась в папу, мама не могла представить зубной боли. Заговоры бабушки помогали до следующей конфеты. Тогда я смело отправилась в медпункт, медсестра Зоя шутила с Великом, который и выдернул молочные зубы. Мне подарили за смелость значок с красным крестиком. Так я училась хвастаться и задирать нос. Тем же летом нас привали от оспы, я не боялась белого халата, может быть потому, что эта Зоя часто приходила к бабушке, подремать в сенях на раскладушке. Затем прокатилось поветрие ветрянки среди детей, на моем подбородке Зоя нарисовала три точки зеленкой и отправила играть, снабдив коробочками из-под лекарств. Мнимая безнадзорность будоражила мое воображение, но свобода всегда относительное понятие. Счастливое неведение детства, бесстрашный полет в познание окружающего.
Родной брат удивляется, ну почему я помню всякие глупости, но не помню, как мы самовольно ушли в соседнее село к двоюродной бабушке, там в большом магазине продавались пряники, яблоки, конфеты. Нас почему-то знали, с нами здоровались, что сильно его поразило. Сестру бабушки я помню. Высокое крыльцо, широкие ворота и конюшня была когда-то, но мы с мамой навещали ее.
Я знаю от мамы, что бабушки после замужества не общались, была еще одна сестра, вышедшая за белого офицера, а эта за красного командира. А еще за домом был пруд и огромный сад, но комсомольцы спустили пруд, и кулацкий сад смыло в овраг. И еще я запомнила, что оба наши дедушки не вступали в колхоз, семьи назывались единоличниками. Землю под огород урезали, обложили налогами, взрослые дети присылали деньги, старикам пенсий им не полагалось. Поэтому главное богатство человека в детях. Еще есть родной брат бабушки Фени дед Николай, уехавший до войны строить метро. Вся деревня носит птичьи фамилии: Ворбьевы, Птицины, Синицины. До войны старый почтальон знал всех по старым фамилиям, письма с Севера приходили дедушке и бабушке, а вот точно фамилию мама вспомнить не может. То ли Благоразумовы, то ли Благообразовы. Почтальон умер, а новый не мог знать по старым фамилиям. Нашего деда Иосифа не тронули, так как он был приемным сыном, взятым в богатую семью из Казанского приюта, фамилия Кудрявцев была дана ему за рыжие кудряшки. Как предполагала мама, что после погромов еврейский ребенок мог попасть в приют. Чужих детей не бывает, так было принято.