Мусь-Жана не было три дня, и уходить куда-то дальше было страшно. Немец каждый вечер приезжал за молоком, пил бокал вина, шутил и уезжал. А тетку мы не понимали, да и мадам сама всего боялась. С оглядкой она нас выпускала оправляться, помочь в хлеву почистить и воды скотине натаскать, но нам не привыкать. Мы были тише кошки, слух звериный и навыки лесные обрели. Михась сидел на крыше сарая, он был дозорным, вместо совы мог ухнуть так, что и охотник не отличит. Старик шел не один, а со старым мужиком лет сорока, но шел не торопясь, о чём-то рассуждая с бородатым крупным дядькой. Мы ждать не стали, скрылись, через дорогу за кустами залегли, их пропуская к дому.
– Что за чёрт! – Они остановились у ограды и оглянулись. – Они уже ушли, как я и говорил. – И бородатый вновь всё повторил французу, чтоб тот понял, что он имел в виду.
Собака напряглась на миг, но не остановилась, команды не было такой, а как еще ее можно понять. Мужик чудной, конечно, вроде бы одет как егерь иль охотник в беретике чудном, но говорит на русском, тут уже не знали, что и думать. Мы решили, что вперед бежать нельзя, оттуда немец приезжал к нам по дороге. Впереди долина, поля, не видно леса, тут поймают. Еще немного надо осмотреться, а там придет само – куда бежать, ведь лес есть позади, еще успеем скрыться. Мадам к ним выбежала навстречу, что-то лопотала и, обнимая незнакомца, скрыла его в доме. На кухне бородатый не мелькнул, а вот на крыше створка поднялась, он тоже наблюдал, таился.
Вскоре Майнелибе-щенок впёрся, как часы. Почти стемнело, свет мигнул на кухне и совсем погас, в доме мерцал огонь камина, свечей не зажигали. Старик с собакой вышел и медленно побрел на нас, пес, конечно, выдал наше присутствие, мы привстали. Он с облегчением вздохнул. Как оказалось после, он бы пошел нас искать даже в лес, не зря же проводника привел за нами.
Мы ели в полумраке не за столом, а сидя вдоль глухой стены. Бородатый назвал себя Мишель – француз из бывших русских. Мы о таких в своем селе и знать не знали. Рассказы о царе мы слушали как байки моего деда о войне турецкой, мы знали голод, склоки и колхозы, глухую злобу старших на любую власть. Наводящие вопросы быстро прояснили то, как вдруг мы тут оказались. Совсем не вдруг… Нам и самим не верилось, что мы доселе были живы, а впереди была зима. И если вдуматься, то становилось жутко. Душа из пяток давно уже не выходила даже во сне. Войне конца не видно, ну а бойцы невидимого фронта всегда нужны французскому сопротивленью.
Мадам утрамбовывала нам походные мешки, с холодной жалостью вглядываясь в наши лица. Мишель полушепотом нас просвещал о том, что нам с нашим гаканьем даже за поляков не сойти, ну а поскольку парни рослые, так просто скрыть нас не удастся. Нигде! Мы еще дети дикие, безграмотные, то есть не бойцы. А выход был один, нам возвращаться в лагеря, но трудовые. Что это значило? Опять пройти через гестапо? Еще зубов лишиться? Самим сдаваться, чтобы чистить печи? Нет! Михась на крик сорвался, гавкнула собака во дворе. Нас током тюкнуло: «Засада!» Но Мишель ничуть не меньше испугался. И старик напрягся, махнул рукой. Мы поднялись по лестнице на один пролет, завернули на следующий, расселись на ступеньках, Мишель выглядывал через перила сверху.
Мусьё Жан ругался громко, открывая двери, кому это не спится, а мадам уже в ночной рубашке с шалью на плечах свечу зажгла и вышла в кухню встречать гостей незваных. Брякнул звонок велосипеда, плачущий голос Майнелибе затявкал, залопотал – «юджен-юджен», затем и вовсе в голос зарыдал. Щенку облава на евреев тяжело далась, он сводку передал по телефону и ужаснулся. И почему-то вдруг решил, что мадам пора предупредить хотя бы потому, что ферма эта на отшибе и в старой приграничной зоне. Всем было ясно, надо срочно уходить пока темно, что будет ночью неизвестно даже этому телефонисту из комендатуры. Вино журчало из кувшина, старик на немецком что-то говорил ему. Мадам в гостиной свечи разожгла, переоделась в платье, тронула рояль. Старик похлопал по плечу, парня приглашая перейти к мадам. Двери закрыл плотно за собой, музыка лилась, мадам долбила по аккордам.
А я подумал, что при таких полях, скотине откуда время на музычку у нее бралось? Вот бы мои сестры были хороши в красивом платье и не домотканном… Но этого я так и не смог представить. От голода и страха сознание мутится у людей. И даже запахи еды как будто наяву вдруг ощущаешь. В такие приступы мне виделся чугун с картошкою в мундире, дед меня снимает с печки, ухват, теленок в хате и солома. Теленка точно не было у нас, а забегает Лешка и кричит: «Идут-идут!» Мамка ставит на пол чугунок, сама садится сверху, юбкой закрывая, дед меня ей передает, садится рядом на чурбачок у печки и раскуривает самосад вонючий. Я хочу к деду, спрятаться в мягкой бороде, и горько так заплакал. Комсомольцы обшарили всё в хате, чтобы мы лишнего не съели. «Возьми лопату, копай себе могилу», – так пояснил нам дед Орехта ВЛКСМ, когда я стал постарше и спросил у деда, что я такое помню. И меня мучил еще один вопрос, успела мамка тот чугун доской прикрыть иль крышкой, от этой картинки ранних воспоминаний всегда сжималось сердце, хоть и вырос я давно…
Мишель, перегнувшись, выглянул в проем, выход был свободен. Мы гуськом спустились вниз. Внезапно дали свет, мы ослепленные застыли, на кухне увидели мешки, надо забрать и тихо выйти на крыльцо, чтобы привыкнуть к темноте нам нужно тоже время. Мишель свет погасил на кухне, входная дверь распахнутой для нас осталась, несмотря на холод. Велосипед валялся под ногами, мы обошли и оказались за калиткой, пошли не по дороге, а в кусты, как мы сюда впервые наискосок из леса пробирались за стариком.
Мы уже прилично отошли по вспаханному полю, когда залаяла собака громко, через поле звук разносился далеко, мы оглянулись и присели. Из-за холма взметнулись в небо фары, одна, две, три машины грузовые. Куда они? На хутор или в лес и еще дальше? Сквозь частокол обсаженной деревьями дороги всё же можно было рассмотреть покрытые тентами грузовики, натужный рокот моторов потревожил лес и медленно затих. Фальшивый крик совы три раза ухнул.
– Старик в порядке, надобно идтить.
Мишель поднялся, вещмешок за плечи, пару раз подпрыгнул, также нас проверил и повел цепочкой, друг за другом. Под утро шепот в кронах сосен раздавался, это дождь заморосил. Мы вышли к кладбищу, но с тыльной стороны. Недалеко ушли, голодные мы двигались быстрее, а тут всего-то километров пять. «Хреновый проводник», – подумалось с досадой. Куда он нас ведет? И есть ли место, где затихариться можно на земле? Такого места нет, кругом война, как он сказал. А солнце светит всем – и злым, и добрым. Мы отступили в лес, поперек проселочной дороги на юго-запад, ушли в чащобу, в старый ельник, там и залегли. У старой ели лапы лучше шалаша укроют и согреют, мы дремали каждый чутко, а потом срубились все, уснули крепко.
Кто-то фыркнул, шишка пролетела, мягко приземлилась в первый снег. И сразу стало жутко. И кто-то впрямь через кусты ломился очень шумно. Тощая лосиха, едва выше коровы и два лосенка из зарослей вырвались и притормозили на поляне. Знать не волки гнали их, а кто-то их спугнул. Сороки вдруг застрекотали, откуда они здесь? Но это четкий признак, что не зверь прошел, а человек. «Иди же мимо, к нам нельзя», – в висках стучало у каждого из нас… И сердце больно бухало, что аж земля дрожала. А ежели охота и собаки?
Лосиха снег попробовала мягкими губами, копытом стала ковырять пожухлую траву, прошла через поляну мимо и задергала кусты, обгладывая ветки, потом легла. Тишина. Михась вжался брюхом в старый ствол, поджал коленки, шапку натянул, а на щеке остались хвойные иголки. Он землю слушал, ну а теперь и мой черед, я приложился ухом, да так и задремал, поглядывая на соседний лапник, там залегли Мишель и Васыль, они тоже не спали, Грицко спрятался поглубже, подальше от поляны. Сколько ждать, ведь снег предатель, нам оставлять следы совсем некстати… Ногам моим было непривычно жарко, две пары шерстяных носков и ботики мадам всё равно были чуток великоваты. Всех крайне удивил размер моей ступни, я сам бы удивился, только пятки мои пока обуви своей не знали. И мои маленькие ушки тоже изумили мадам и старика, хоть я был смуглым и кудрявым, и нос прямой, а не еврей, уж столько раз нас обмеряли…
Мы попали под замес, а не в плановый загон на работу. Видимо, был перебор от чрезмерного усердия полицаев, что наш вагон сразу всей толпой в газовую камеру без сортировки жиганули под вечер. Если бы военный инженер не приехал за свежими силами, ну а подумать дальше было жутко… Наше детское восприятие еще не умело осознавать происходящее. И мы не задумывались – лишь бы убежать, не видеть и не плакать, не сходить с ума. Поначалу и охраны-то не было толком, когда первый раз удрали, подъездную ветку прокладывали каким-то пролеском, надо полагать для отстойников товарняка. Так мы средь бела дня и отползли в кусты. Мы как упрямые дикие зверьки еще не знали парализующего страха, еще умишком детским осознать мы не умели, что вокруг творится и чего следует бояться.
Второй побег мы и сами не ожидали от себя. Старик-немец даже не повернулся на шорох, как сидел на стопке шпал, за которыми нас послали, так и сидел, может быть, и задремал или просто был глуховат. Хотя и так, когда он проходил вдоль уложенных рельсов, в глаза рабочим не смотрел, а только проверял стыковку на глаз и докладывал инженеру. Мы прошли между штабелями шпал, тут нас и осенило. Впереди-то никого! И поползли, себе не веря! Метрах в десяти уже начинался лес и в полный рост сиганули как зайцы, только солнце в спину пригревало. Бежали быстро, долго, пока не наткнулись на ручей. Ну а когда попили, тогда только прочувствовали, как устали. Решили передохнуть и двигаться оврагом вдоль ручья. От усталости свалились, словно в яму под навесом из свисающих корней, наверно, сосен, там было сухо. Прижавшись в кучу, мы уснули крепко. Немецкий говор над головами разбудил, нас пронзило страхом, проснулись разом, ноги к брюху подтянули, вжались в стену из песка, глаза раскрыли. Куда теперь? Откуда мы пришли? Всё в голове смешалось. Первые лучи солнца раскинуло бриллиантовые капли росы на листиках кустов. Значит, восток там, аккурат поперек оврага. К ручью могут прийти, а немцы по одному не ходят, нам надо по-любому выбираться, уходить в чащобу. С трясущимися поджилками я по крапиве приподнялся к краю и обомлел. В трехстах метрах разгружали шпалы, а пару немцев прогуливались вдоль опушки, обсуждая карту или чертежи, они-то нас и разбудили. Я сполз назад в овраг, нам нужно перейти ручей и на пологий край подняться и отползать скорей от железной дороги, с которой мы вчера сбежали.
Несомненно, такой же страх пронзил нас, когда сорока затрещала. Лосиха прядала ушами чутко и была спокойной. Мишель под елью завозился, выкатился вглубь между деревьев, дал нам знак, что будем всё же уходить через ельник. Продираясь меж колючих лап, мы вновь вытянулись в цепочку друг за другом, придерживая ветви, чтобы не хлестали идущих следом. Под ногами всё чаще стали попадаться камни и уже не казалось, а точно мы немножко поднимались вверх, ельник кончился, всё чаще были сосны, лесная тропка вела в гору. Стало холодней и ветерок шумел по кронам. Нам было страшно идти за дядькой. Кто он такой этот Мишель? Как можно доверять чужому? Полная нелепость, что мы за ним идем. Ну а куда еще идти? Мы озирались, оглядываясь друг на друга, шли дальше. Солнце светит всем и немцам, и евреям, и он не вечен… И то, что нам проводник не верил, нам смелости никак не прибавляло. Одно лишь ясно, он не из гестапо, те пешком не ходят и людей в форме не боятся.
– С дороги нас уже не видно, пора и на привал, – сказал Мишель и остановился, – давайте быстрей хворост соберите, здесь уже можно разводить костер.
И он полез в мешок.
– Хорошая хозяйка наша Маша.
Нам показалось, что он пошутил, но Мишель развертывал на коленях скатерть-самобранку с прибауткой и улыбнулся, мол, давай живей, пора поесть. И тут был не один пенек, и бревнышки так вовремя валялись рядом. Привычная стоянка, ладно, Бог с тобой, чужак. Действительно малая низинка для костра нам показалась обжитой, говорил же месье Жан, что это проводник и якобы поможет. Хочешь иль не хочешь, но надо принимать как данность. Да нам пришлось принять. Выбирать не приходилось.