Лиза радостно спешила сообщить Ивану, что успела-таки в поликлинику за справкой и скоро, младшенькая, совершенно неуправляемая дочка поедет на третью смену в лагерь. Она не заметила, что идет пресловутым частным сектором, где жили куркули и, где после дождя дорожки были чистыми, асфальт блестел, по две-три иномарки сверкали у каждой калитки, вызывая злобные речи у проходивших мимо пьянчуг. Тротуары и газоны давно оказались у новых хозяев. Администрация разрешила. Лет сорок шли слухи, что вот скоро частные хибарки снесут и всем дадут новые квартиры. Но когда на месте рассыпавшейся избушки вырос особняк главного архитектора города, чужие там селиться уже не смогли. По этой улочке было приятно пройти, но Лиза избегала лишь по той причине, что где-то здесь жила первая любовь ее мужа. Когда они здесь гуляли с детьми, то он часто сталкивался с ее родственниками, забывая о ней и детях. Все улыбались сердечно, но ей это не нравилось. И вот, кто-то окликнул, начал никчемный разговор – обычные сплетни маленького городка о том, что даже бабы спиваются, что работы нет, что уже и тот и этот вышли на пенсию.
- Ой, самое-то то страшное! - Лиза вновь начала ссылаться на занятость, домашнюю стряпню и сурового мужа.
- Вот это ты Ванюшке и передай: Мария разбила машину, пусть полюбопытствует у мужиков, что за марка была. Говорят, дорогущая.
За сим Лизу и отпустили. В доме Машки она никогда не была. Вера – одна из последних жен старшего брата Платона куда-то спешила. Ритм провинции оставлял время на пересуды. Раздосадованная Лиза с порога набросилась на Ивана, что кругом его железки, запах покраски и шел бы он из квартиры на балкон или в гараж.
- Лизонька, всего-то царапина на крыле. В гараже надо кого-то просить, а дома аэрограф свой. Что тут пахнет? Сейчас выветрим.
Он вышел на балкон в комнате дочери. Отсюда видна крыша Машкиного дома. Покупая квартиру, он выбрал именно этот этаж, но комнату отстоять не смог. Наверно, к лучшему. Сквозь кроны деревьев курился дымок. Когда наступили новые времена «дед» постепенно скупил прилегающие домишки. Человек он был суровый и осмотрительный, территория участка имела выход на две улицы, и никто не знал об этом. Братья перестроили все на новый лад, никто из них ничего за собой не имел. Жить в заслуженных по военной части квартирах никто не хотел, бывшие жены и дети захватили их цепко. Это понятно. Гараж под боком, чай в саду под яблоней чудный. А Лиза все требует, чтобы он ушел в гараж, это почти километр, пока закончишь, уже стемнеет. Идти оврагом уже несолидно.
- Знаешь, что Верка-то передала тебе, что Мария машину разбила, только названия не помнит, очень дорогую.
- А что, разве Муся приедет?
- Тебе лучше знать.
- Я не дал повода тебе так думать. Мы не виделись лет десять. Как-то случайно столкнулись на пороге, я хранил железки в сарае у ее матери, а она дверь открыла, подметая крыльцо. Мы оба опешили. Я сказал, что квартиру купил, что может зайти к нам на новоселье, она отказалась, сказала: сам звони, если соскучишься.
- А ты не соскучился?
- Нет, я не к тому. Тогда у нас еще не поставили телефон.
- Ладно, хватит. Иди к ее братьям, у них там своя автомастерская, только прекрати здесь шуршать и вонять.
- Пришлось складывать в мешок железки и собираться с тайной радостью в давно забытые места. Давняя встреча поставила точку в отношениях, когда на голоса вышел ее сын Игнат и в лоб спросил: «Кто этот толстый лысый мужик с мешком?» – «Это моя первая любовь», - рассмеялась она. Сквозь годы он передавал приветы ей через родственников, они ему, скорее всего, из вежливости. Разве это проверяется? Хочешь верить – верь в желаемое, хочешь думать, что тебя просто жалеют, тоже твое право. А все зависит от настроения, которое меняется от любого неосторожного слова. Что еще могла сказать Вера, если Лизка, как цепная собака, лается.
- Так едет ли, наша Лапонька в лагерь?
- Да.
- Очередь была?
- Нет. Так ты идешь к ним?
- А что она еще сказала?
- Тебе, не все ли равно?
- Смени тон, милая. Я тебя ничем не обидел.
- Ничем, кроме того, что никогда не любил меня.
- Чушь какая! Кто еще так живет, как ты? У всех мужья – кто не работает, кто гуляет, кто пьет, а я тебя копейкой не упрекнул, ни словом не обидел. Чего тебе еще надобно? Что ты меня гонишь? Я не собирался туда идти еще сто лет и не вспоминал даже! А ты сама сплетни домой притаскиваешь и норовишь скандал устроить по привычке. Ведешь себя, как девочка нецелованная, словно дети к нам сами приблудились. Ты меня-то любила хоть когда-нибудь?
- Что ты в этом понимать-то можешь? Маменькин сынок!
- Теперь тебе уже и мои предки врагами стали. Не путай, пожалуйста, они Машку невзлюбили, а тебя сразу приняли и на всю жизнь. Вспомни Север, вахты, наши мечты.
- И твое условие. Я ждала твоего тридцати трехлетия. А если бы она надумала-таки, то ничего бы у нас не было. Ведь так?
- Так-то так. Но все сложилось. У нас сложилось, у нее нет, а ты продолжаешь ненавидеть мою юность. Чем тебе мешает школьная фотография. Это наш десятый класс, наша принцесса, соответствующий возрасту максимализм. В чем тут грех? Чем ты меня упрекаешь? Дети выросли, уехали учиться в Москву. Мы можем немного пожить и для себя. Что нам мешает? Что мешает тебе, объясни.
- Да иди же ты отсюда на все четыре стороны. Тебя почти пригласили. И забери эти краски поганые.
- Это очень дорогие краски. И я пойду, схожу, поинтересуюсь возможностями ремонта, но не по той причине, на которой ты помешалась.
Иван грустно смотрел на расплывшееся красное лицо своей супруги, которую искренне жалел, как жалел себя, не менее рыхлого и от природы краснощекого. Смысла в этой ссоре не было никакого, но следовало дать ей время остаться одной. Домашние хлопоты успокаивают истеричек. Он собрал запчасти в холщовый мешок, замел мусор, аккуратно прикрыл за собой дверь.
Сначала он хотел зайти через гараж младшего брата Антона, но обошел переулком квартал и привычно направился к калитке. Все здесь круто изменилось. От бело-кирпичного трехэтажного особняка главного архитектора протянулись двухметровой высоты красивые кованые решетки до конца улицы, словно соседи состояли в тайном обществе. У каждого дома, охваченного переделкой и надстройкой, подъезд был просторным на три-четыре гостевых машины. Когда Иван собирался нажать кнопку звонка, стальная калитка плавно открылась, как от сквозняка, и защелкнулась за ним. Он прошел в сад, под старой яблоней накрывали стол к обеду, курился самовар – настоящий медный, а не электрический. Девочки-подростки выносили из кухни хлеб, овощи, посуду, тихо поздоровались с дядей. Чужие-то не могли бы войти, этим объяснялось их спокойствие. Вера появилась, громогласно здороваясь с Ваней и предупреждая, что супница с пылу с жару. Ваню пригласили к столу, словно знали, что он придет.
Вдруг появился ребенок – огненный одуванчик, Таюшка – младшая дочурка старшего брата Платона от третьего брака с Верочкой. Платон казался худющим и с шикарной проседью в львиной гриве. Таюшка принесла запотевший графинчик с водкой на стеклянном подносе с крохотными стопками и тут же приклеилась к папочке. Племянницы постарше звали ее липучкой, а Верочка поправила: «Вьюнок-вьюночек». Девчонки пытались ссориться в присутствии родителей из-за обязанностей за столом, норовили задеть привязанность Тайки к папульке – суровому и неулыбчивому.
Хитрющий взгляд напомнил Ивану лукавство возлюбленной. Невзначай летел ее взор, якобы в окно, в десятом классе. Она пришла в пролетарскую школу из восьмилетней (бывшей гимназии) с двумя тяжелеными косами. Когда ей хотелось избавиться от дерганья за спиной, она перекидывала косу на другое плечо и с парты слетали учебники, тетради, карандаши. Сидевший сзади получал замечание от учителя. И никто не догадывался, что звали ее дома совсем не так официально – как в школе, Мария. В любящей семье она была младшенькой, под особой охраной старших братьев и неработающей матери. В те времена это считалось ненормальным, а иногда и более жестко – тунеядством. Об этой семье всегда судачили на всех педсоветах, где главенствовала его примерная мамочка, подпортившая влюбленным крови. Мусенька выходила с экзамена непроницаемо-непринужденной походкой, получив трояк. Их рыцарское общество вместе готовилось к экзаменам, родичи звали ее предводителем банды, мешавшей порядочным мальчикам заниматься. Оценки явно занижались, но она наперекор всему поступила в медицинский, где конкурс был выше.
К выпускным экзаменам подружка а-ля-Шурика была уже беременной. Друзья с жаром обсуждали свои подвиги, вернее, отказы подружек из-за дружбы с «Машкой». Иван настаивал на близости, но приходилось ждать восемнадцати лет, чтобы не идти «пузатой», как все им пророчили. Ее совершеннолетие застигло школьных рыцарей где-то в тайге на строительстве забора. Они шабашили, зарабатывали деньги на взрослую жизнь. Их заедала мошка и прочая тварь, но ежедневно летели письма к любимой. Вместо «облака на нитке» он приволок грозовые разряды и черную тучу родительского сопротивления их свадьбе. Она просрочила экскурсию, и папочка запер ее на ключ. Папочкин «Лисенок» выбрался через слуховое окно, с крыши на забор и на волю. Она сняла деньги со сберкнижки, забрала документы из института, выписалась и уехала в Москву, оставив записку, что будет учиться в Москве. Перевод ей удался. Второй курс, вернее, первый семестр прошел под перестук колес и катился в пропасть безумия разлуки. Она так решила. Кольца были куплены. Деньги растрачены на пустяки. До свадьбы дело не дошло, она не приехала в назначенный день. Иван не сдал сессию, попал в психушку, чтобы не загреметь в армию.
- Машка вышла замуж, - констатировала его маман.
- Этого и следовало ожидать, - добавил папан с чувством солидарности с сыном...
- Ты бы тоже мог учиться в Бауманском, как Шурик и Рябыч, а ты остался здесь из-за нее, и вот волочил ее зачеты по химии, а свое прогуливал.
- Она моя невеста.
- Была. И вот тебе благодарность. Ощипала всю твою шабашку в Сибири, все каникулы в батраках и только кольца на память...
- Чем я мог ей помочь, если вы так нападали на нее? Чем я помогал ей? Я учился в Энерго, она в Мед. Что вам всем от меня нужно?!
- Чтобы ты учился. И ни о какой вашей свадьбе мы знать не хотим.
- А если она была бы в положении?
- Она оказалась замужем. Машка не так глупа, как мы полагали.
Родители ярые коммунисты – тяжкое испытание для юноши. Зубы и когти еще не окрепли, чтобы огрызаться, а хребет слишком мягок, чтобы вынести их партийную сознательность и кирпичную непреклонность.
Суровый и жесткий Платоша таял от тонких ручонок дочки, так и не слезавшей с рук, мешавшей есть, шепча что-то таинственное на ухо, она косила глазом на окружающих, продолжая настаивать на своем.
- Ладно, Вьюночек, - шепнул он ей, - покушай с нами, не сердись.
- Вьюночек кивнула маме, и Вера опустила половник. Молдавский борщ сам просился в рот, а дочка вечно капризничала. За обедом шло размеренное обсуждение последних новостей, кто вышел на пенсию и в каком чине, кто продолжает работать, кто сменил тачку, а кто побился. Тут все как-то смолкли.
- Главный чин на сегодня у нас – генерал Вера. Она тут всем заправляет.
Платон подчеркнул это. Весь дом держался на ней. Падчерица оказалась одногодкой с дочерью Ивана, так же пропадала на ночных дискотеках до пяти утра.
- Деда схоронили, а вот мать лежит парализованная, - сообщила Вера.
- Война детей за свободу была чревата неприятностями, которые уже случались с дочками общих знакомых. Ее собственный взрослый сын жил отдельно, хоть был не совсем здоров. Дочь от первого брака жила в квартире Платона. И он стал дедом, случайно узнал о внучке от чужих, так как по непроходимой глупости первой жены, науськивающей дочь против родного отца.
- Даже деда с бабкой на свадьбу не пригласили, не то что отца! – Возмущалась Вера. – А сколько они в них вложили, пока выучили. Никто бы не поехал, но надо соблюдать приличия, хотя бы ради выгоды. Подарки, деньги бы послали. Мало Мусенька высылала?! И столько лет. Как-никак крестная мать.
Вновь возникла пауза. Младшие братья сухие, высокие с характерной отцовской проседью, завели разговор на мужские темы. О стройке, проведенном недавно официально водопроводе, что чудом Платон оказался жив: соединяя муфтой две трубы в траншее глубиной два с половиной метра, он выпрямился, и пласт земли пошел прямо на него.
- Завалило по пояс, да еще дождь. Мужики смеются, вылезай, а, веришь, шелохнуться невозможно. Никогда бы не подумал, что земля такая тяжелая. Откопали, паразиты, а я теперь с радикулитом маюсь.
- Нечего маяться, смотри, Вьюнок, спать тебя будет укладывать. Напугали ребенка. Идите в дом. Пусть эти две козы валдайские бабулю покормят.
Средний брат спокойно реагировал, когда Вера воспитывала его дочку, он любил погонять пацанов в гараже, а муж старался защитить свою среднюю дочь, которой досталось больше всех от несуразных поступков второй бывшей жены. С возрастом он все чаще и яснее понимал то, что значит быть единоличником, через что прошли родители, чтобы сохранить уклад, да и саму жизнь. Из каждого получился крепкий хозяин, невзирая на противостояние законов и условия. Каждый был в ответе за всякую малость, каждый нюхом предчувствовал события, своевременно принимал меры, за ошибки тоже платил сам. Если ошиблись твои, значит, сам где-то не досмотрел, не доучил, прогулял-прокутил то времечко, отпущенное на детей, а другого не дано.
Щемящая нежность обжигала сердце Платона от шепота дочурки, ее кукольных проблем, беспокойства о нем. Он вспомнил, как сестренка с младенчества не слезала с отцовских рук, и сердце бати оттаяло после лагерей. Братишки боялись его гнева, но она росла задиристой, не полагаясь на отцовскую защиту, ибо помнила, что он будет просто справедлив. Батя был снисходителен к промахам. Его нет уж, а он вдруг вспомнил детские обиды. Ком горькой нежности подкатил так, что запершило в горле. Он выпил без закуски. Вьюнок вытаращила глазищи. Вера покачала головой. Она выглядела глупой плотной молдаванкой – не по прозвищу, а родом из Молдавии со всеми национальными особенностями кухни.
Платон любил ее не за стряпню, как всем казалось, а за то время, когда сестра повадилась на танцы в сад «Бим-бом», а он следил за ней. Танцевать он не умел и не любил, сторожил сестренку. Веру он увидел на эстраде. Она пела всего один сезон, как оказалось. Была некрасивая стычка, когда старый козел-барабанщик хотел подвезти Мусю на желтом жигуленке. Она противилась воле брата, Вера смеялась, они уже успели подружиться. Так он и повез двоих за своей спиной на красной «Яве». Если бы не проделки сестрички, то Верунчик не оставалась бы одна после концерта, но отбивать сестру при избытке провожатых было очень важным делом. Иначе батя не посчитался бы с его взрослостью. Спустя годы, будучи разведен, приятельница свела их, мужья сидели, город был тесен. А он был красавец на желтой копейке. Детей могло быть очень много. Но вторая оказалась еще тупее тупой. Вера не имела никакого образования, двадцать лет отработала на фабрике, чтобы получить квартиру однушку в малосемейке с сыном-инвалидом.
Ивану стало грустно слушать о том, что все-то мы сдаем свои позиции, стареем, но как-то надо жить дальше. Несостоявшийся шурин сочувствовал лысому несбывшемуся зятю. Сестренка, скорее всего, развелась, как и все в их семье. Он прочувствовал беззаветную отеческую нежность к своей дочке, заметил за собой, что делает что-то – как батя – повторяет его жесты. А Вьюночек все больше напоминает Мусеньку и становится невыносимо страшно и больно за нее и ближних.
- Нюша-нюша-нюша, - в доме кричала высохшая старуха.
Вера пояснила, что свекровь его узнала, но плохо выговаривает слова.
- Ванюша пришел.
- Да, - кивнула она и погрозила ему пальцем.
Следовало присесть в кресло и поговорить. Он давно здесь не был и помнил ее очень жизнерадостной. Ничего в родительской части дома не изменилось. Старый комод, дубовый стол овальный. Граненые стекла на дверцах буфета посверкивают на закате. Иван попросил последний фотоальбом. Вьюнок молчаливо подала, словно это было основной причиной его визита. Снимок за снимком, похороны за похоронами, кладбища, отпевания, кресты. Вдруг он увидел на кресте фотографию Женька, с которым подрались у школы. Машка стояла жуткой тенью в шляпе с вуалью. Только осанка, присущая всему их роду, подтверждала, что это она.
- Откуда вдруг? – Спросил Иван.
- Это же мой друг, учились вместе. Он и перед смертью спрашивал о ней. Умер, не дотянув до сорока. Там, на Богородском кладбище как-то все вместе оказались, трудно пройти мимо, не проведать, - откликнулся Платон.
И случайный кадр: она с сыном у шикарной машины. Сын сутулился, клонясь к Марусеньке, касаясь ее черными волнами волос. Первый внучок пошел в дедушку. Младшенькая опередила всех старших братьев.
- Это Машкина машина?! – удивился Иван. Платон отшатнулся от Ивана.
- Да, какая она тебе Машка?! Эта ваша идиотская школа наклеила ей ярлык. Маму таскали за поведение сестренки, вечно оценки занижали, а она в десятом свободно читала и писала на английском, и всем моим сокурсникам чертила курсовые, пока не уехала... В ней разве есть хоть намек на Машку? Машки на рынке торгуют или у метро с петрушкой стоят...
Верочка исподлобья глянула на возмущение мужа, убрала лишние приборы, пусть этот типаж уйдет.
- Черный дьявол, баловство без меры, - отмахнулся Антон.
Несбывшаяся теща заверещала что-то о нечистой силе и зарыдала-завыла дикими воплями, которые невозможно было слушать, делая скидку на то, что у тети Брониславы не все ладно с разумом. Непрошеные слезы навернулись у всех.
- Что, всегда так?
- Нет…
- По случаю прихода гостей. Иногда, кажется, что она все лучше нас понимает, всех помнит и узнает через десятилетия. Мамуль, ну что ты плачешь?
- Су-у-уки…
- Вот и все. Кушать будешь, мамулик? Очень вкусная кашка.
- Су-у-уки.
Она уставилась в одну точку на иконе и только слезы тихо лились из глаз. Вьюнок гладила ее по здоровой руке. Она отвесила звонкий шлепок, но девочка привычно увернулась.
- Ся-ся-ся нет.
Вера перевела бормотанье свекрови, что Муся больше не приедет, что все ее обижают. Баба Броня после первого инсульта настаивала, что девятилетняя Тася-вьюнок и есть ее дочка, терзая Марусю вопросом, с кем она оставила дочку, принимая ее за свою сестру в расцвете лет. Никому не удалось доказать, что Мусенька выросла, что фотография старая, что не только дети, но и внуки выросли, с чем никак невозможно было согласиться. Сколько не живи, а жизнь всегда короткая. Бабуля поднялась на ноги, была очень активна и неразумна, допекала деда, что доктор уезжает рано, что он мало зарабатывает, если семья не может решить эту простую проблему. Доктором она называла Мусеньку, чьи наезды в родной город были краткими, помощи от нее было мало по хрупкости природной, мыть и перестилать маму, ей было тяжеловато. Но и это сумасшествие длилось всего полгода, а кончилось новым инсультом и теперь она вряд ли поднимется. Иван засомневался, стоит ли в ее присутствии говорить открыто.
- Ерунда. Она тут же забывает.
- Суки, - отчетливо кликнула баба Броня...
Пришла внучка Танюшка с миской каши. Ее усадили кормить. Следовало уходить. Платон показал новое устройство водопровода. Они зашли в сауну. Он был здесь однажды. Это не были уговоры зимние, когда она упорно отказывалась выходить замуж после первого развода и возвращаться домой.
Позвонила ему. Старики спали. Они прокрались мимо кухни в бассейн. Что это было? Что тогда брак? Если любовь безумие. Они сплетались, сливались, таяли, тонули и взрывались фейерверком чувств. При чем здесь тело? Штамп в паспорте? Почему, удрав на рассвете, он уже не дождался ее звонка. Дома все опешили. Нечто неординарное могло исходить только от «Машки». Он сиял, а она не позвонила. Вечером вышла несостоявшаяся «теща», сухо уведомила, что птичка упорхнула.
Платон вещал долго и нудно. Бабы потребовали освободить им и кухню и ванную. Вышли во двор, перекурили с оживленными ребятами у гаража. Иван ведь шел как будто к ним с каким-то вопросом. Но виделась только она. Пена, брызги, незабываемый задорный смех навзрыд, ребячество. Никакого делания, все просто и естественно, как в природе. Никакого искусства в любви зрелой женщины. Годы и опыт не коснулись сказочного восприятия. Они вновь дети. Сумерки оборвались. Вера быстрым шагом прошла в комнату. Включила свет, телевизор, задернула шторы.
- Извини, что выгнали, завтра сорок дней, много хлопот. Бабулю снова надо мыть.
- Что это значит? Сорок недель?
- Ах, это в молодости беспокоит срок в сорок недель, а сейчас это значит, что в сорок дней надо накрывать столы, отстоять панихиду в церкви, успеть еще и на кладбище.
Она ловко, лавируя на одной ноге, запалила свечку под маленькой иконкой, умчалась по своим делам. Платон поставил видеокассету.
- Муся в Праге, последнее, что осталось.
- Иван перевел взгляд от огня под иконой и увидел на узкой высокой стойке (этажерке?) школьное фото Марии с двумя косами. Старые фото: чужеродность, надменность, властность в глазах у всей породы. Рюмка с высохшим ломтиком хлеба. Он замер, боясь своей догадки. Она же говорила только о разбитой дорогой машине.
- Не может быть, - прохрипел Иван, тупо уставившись на готические домики с красными крышами, словно ему совсем не к месту показывали сказку «Снежная королева». Она смеялась на чужом языке, играла на зрителя, на память о себе. Он понимал, что ему плохо, что ступор плохо заканчивается. Но ему было все равно. Платон все что-то недовольно бубнил о похоронах, о разногласиях - крест или памятник на отцовской могиле.
- Батя души в ней не чаял. Приходи завтра в монастырь, зачем далеко ходить. Тут все рядом, все есть.
- Зачем она сбежала?! Никто не смог удержать эту вертихвостку.
Поднялся Иван.
- Не надо о ней плохо. Она это она. Другой не будет, а сестренка одна, хоть и попортила всем крови. Такая неугомонная росла, такая непоседа. Только батю обожала, а как предки слегли, так и она быстро сломалась, высохла, словно жизнь из нее ушла.
Вьюнок вилась вокруг, осознавая свою необходимость, принесла капли, водку, легкой закуски без напоминаний.
- Они так верили в нее, что она их вылечит. Только скажи бате, что скоро приедет, сразу взбодрится, готовится к встрече. А тут все разом. Она приехала, забрала батю. Как-то трудно родных считать за сумасшедших, а он сбежал у нее в Москве. Три дня поисков через бюро несчастных случаев, справочные скорой и морга. Нашли избитого, ограбленного, обритого. Воспаление легких, температура сорок, бред. Она забрала из больницы домой, а что ей делать с ним? Он буйный. Мозг застрял в сорок втором году, он все бежал из плена, никого не узнавая, ничего не видя, туалета не находил. Еле довезли домой. Эти четыре часа в жару, в самый солнцепек. Думал, не довезем. Тут тревога по телефону. Ребята проверяли связь. Шуткари. Кое-как дома сбили температуру, воспаление сняли, ходил, бродил, благо лето. Никого не узнавал, даже Марусю, но хитрил. Кормили, мыли, брили. О доме престарелых даже думать не смели. Тут она и сломалась, видимо. Истерики, сердце, оттуда дергают, просят мягко – вернуться домой. Что делать? Поехала. Прощалась с ними, а им безразлично, словно чужая. Через три месяца она была случайно в Москве, звоню, говорю, что все в порядке, батя простыл, хрипит, бегает раздетый по саду, а уже осень. А она как завопит: «Это агония! Врача срочно». Так и оказалось, а она не приехала проститься. Вера священника приглашала. Мать-то спокойно перенесла. А она приехала, когда уже все было готово. Она струсила.
- Перестань. Хватит уже. Она бы не выдержала. Я ей запретила появляться. Все было поздно. Ничего он уже не понимал.
- А отец ждал ее.
- Брось. Неделю в горячке провел. Только на причастии что-то в глазах прояснилось. Все он понял и не хотел ей зла, - пресекла мужа Вера.
- Хватит, так хватит, пойдем, Ванька, - покажу тачку Мусеньки. – Задала нам работы сестричка. Вчера перевезли эвакуатором. Вот разве тебе по карману были бы ее заскоки? Молчишь? Сам все понимаешь.
Иван потуплено шел следом в гараж, сразу вспомнил о своем мешке у калитки, захватил его, чтобы закончить покраску крыла.