Юрана затолкали на входе в метро. Середина вагона оказалась свободной, и все старались опередить друг друга. Он завис на поручне, прикрыв глаза, стараясь сохранять спокойствие и равновесие. Сумка на плече тяжелая и жесткая. Там книги и бумаги. Он еще не научился держаться прямо в толчее и замечал, что испытывает неприятное чувство в ожидании торможения. Он вспоминал законы физики, задачки, где есть пункт А и пункт Б. Он кропотливо анализировал слова – сказанные и невысказанные, оттенки своих чувств. О нем говорили: он бесстрастен и умен. А все было проще. Он не любил суету Москвы, где ныне обретается по воле матушки, которую непрестанно радует новыми работами. Она почти силой увезла его из приволжского городка, где тоскует о нем вдова с тремя детьми, однажды пришедшая на прием в психдиспансер. Не такую судьбу готовила для своего Юрашки его предприимчивая мамочка. Не такую. Поэтому он здесь, и вся его почта тщательно контролируется, словно нельзя общаться иначе. Прикрыв веки, он видит утонченную Тоню в черном платье, сидящей напротив, судорожно вздыхающей.
В совместной жизни она оказалась мнительной и нудной, изводящей его разницей лет и прочими бреднями сумасшедшей. Но письма были иными, там она присутствовала в ясном сознании и раскаянии, что не оценила тех дней. Юран стал хитер, холоден и тактичен, изворачиваясь между ревностью двух жестоко любящих женщин – матерью и женой.
В последнюю его «загранкомандировку» Тоня выглядела окончательно выздоровевшей. На кухне возился работяга-сосед в дырявом трико, дети его любили, она не умела лгать и не скрывала благодарности доктору, который столько лет возвращал ее к жизни после смерти мужа. Она продолжала жить его письмами, дышать целебностью психотерапии, непридуманной сказкой о любви, неслыханной нежностью и вниманием к малейшему оттенку ее чувств. Ей нравилось анализировать вместе с ним, но она никогда не научится этой процедуре. В этом-то и разница между доктором и больным. Она никогда не догадается, что делает больно доктору, который был ей, однако, мужем, вторым мужем. Третий взялся сразу после шизоидного решения матери, уволившей его с работы, смены прописки и города. Вещи чудом оказались в другом городе, словно женщины обо всем договорились за его спиной. Такой подлости от Тони он не поверил бы никогда.
Юран успокоился, стараясь максимально выгибаться, чтобы не мешать продвижению пассажиров за спиной, но старушонка все же налетела головой на его сумку, стукнулась, видимо, об корешки книг и страшно обругала его, не принимая извинений. Не успел он вновь сосредоточиться, как его подергали за пиджак и весьма бесцеремонно. Он не выказывал своего неудовольствия, но удивление было столь велико, что он тряхнул головой, словно увидел призрак, в тысячный раз извинился, что его толкают, и прикрыл рот ладонью. Рядом с Марусей Улетайкиной освободилось место, и он впервые присел в метро.
- Тысячу лет!
- Вот именно!
Всего полгода они были коллегами, но только ей, единственной, напоминавшей ему Антонину, он доверился в неприступном странном городе, где холеные самочки дразнят воображение провинциалов. Он проводил ее навсегда – замуж за кордон и, при врожденной скупости матери, снабдил ее икрой, словарем и своими стихами, которые следовало читать только в самолете. Ему, конечно, не следовало бояться, что коллега вдруг покинет самолет и кинется в его объятья. Отношения были преувеличенно корректны всегда, даже наедине и в полумраке осеннего чаепития в закрытом кабинете. Оба были прагматичны. Он знал все о ней, бездну отчаянья, от которой она уезжала, а он лечил надеждой и Окуджавой, песни которого лечат душу, примиряют с буднями. Он единственный не был пьян и сопроводил ее на ранний рейс, самые шумные гости не заметили убытия. Он лучше всех подруг строго и четко выполнил все ее распоряжения по отъезду. Какое-то время он еще ждал письма от Маруси, но потом понял – писем не будет, иначе простую приветливость его матушка сочтет за обязанность пожениться.
- Чудесная партия. Прекрасная для тебя, а ты проворонил! – Гудела неотвязная матушка.
- Жестокая женщина, – качал он ей в ответ головой, не отрываясь от вечных научных изысканий.
Вероятно, она справилась со своей депрессией самостоятельно, мысленно споря с ним о методике лечения жутких состояний.
- Жестокая леди, – покачал он ей в ответ головой, не отрываясь от ее глаз и улыбки. – Сколько лет здесь и ни разу не зашла, не позвонила.
- Матушка ваша слишком уж добра, что не довело бы до добра. – Отшутилась Маруся, слегка отстранившись, рассматривала коллегу.
- Верно-верно, – нараспев отвечал Юрасик, любуясь европейским шармом Марусеньки. – Прелесть, ты шикарно выглядишь.
- Инофирма, милый Юрасик. Должность обязывает!
Она улыбалась между короткими ответами-вопросами. Она-то любила Москву именно за такие нежданные подарки и знамения. Юрасику она покровительствовала на работе и очень доверяла, никогда не подтрунивая над замкнутым доктором, попавшим под крепкую власть больной матери. Вместе они что-то сочиняли, что-то защищали, зачищали тексты друг друга, правили ошибки и очень много – как дети – смеялись. Особенно нравилось переиначивать термины. Он очень серьезно относился к пациентам, он был приверженцем питерской школы психиатрии. Она же руководствовалась собственным ленивым способом сочинения диагноза по глазам. Мнения – как ни странно – не расходились, хотя он мог скрупулезно выверять ее записи, но расхождений не случалось. Хитрые больные исправно платили, надеясь на дружбу.
- Коллега и только коллега, – определила она его за чаем, на что Зося сморщила нос.
- Фу-фу, совсем неинтересно. Все о работе, да о психах.
Милли одобрила, что полезен подобный опыт обмена информацией. Цапля удивилась.
- А надо ли отказываться?
- Слишком серьезно, случай не для флирта.
Никому из девочек не пришло в голову кокетничать с молодым аспирантом, если Маруся ставила диагноз. И сквозь годы она оказалась права.
- Снова лыжи навостришь? Я чувствую, грядут перемены. А я вновь опоздаю со своим предложением. Знаешь, что у меня не будет иного шанса жениться, токмо волею моей матушки и я впервые не против. Она закатывалась в смехе, хотя оба понимали, что это именно так и слишком серьезно, чтобы быть шуткой.
- Диссертацию защитил, матушка довольна. Это и хорошо, что она не знает, что ты вернулась. Она бы и до тебя добралась. Все еще упрекает, что отпустил тебя.
- Увы-увы, милый Юрасик. Не судьба.
Он еще раз напомнил о каком-то письме, письмах, новый номер телефона, которого нет, обещание встретиться, поговорить и даже выпить.
- А почему бы и нет.
- Есть о чем поговорить.
Она приняла приглашение, он вышел на проспекте Мира. Что-то болезненное было у него в судьбе: письма, стихи. Прошло уж, наверно. Самодурство матери. Человек, для которого все имеет значение. Надо быть осторожней и только на «вы». Тяжелый случай, не поддающийся лечению. Только страх матери за драгоценного Юрасика помог им поменять квартиру в Волжском на равноценную в Балашихе. Нормальному человеку так повезти не может и не под силу. Антонина – красивая женщина. Маруся ловко вывела его на откровенность, он делал подробные рисунки. Так она выгибает кисть, так сидит, так выщипывает брови, красит ресницы. Красивая женщина это приговор! Вот наказание для матушки! Каждая линия грешна, каждая черточка источник горестей. Выласканные завистливыми глазами формы, как не прячь в балахоне черном, просто искушение женатым и горе их женам. Ни злое, ни надменное выражение лица, ни притушенный взор, ни вуаль, ни чадра не спасут от креста. Сети, ловушки, интриги, сплетни, оговоры. Как это понятно и знакомо. Лепестки упали, розы застряли в ковше мусоропровода, и вот-вот на шум выглянут соседи и застукают ее за неприличным занятием – сокрытием улик. Марусе стало жаль Антонину, жаль себя, жаль всех мужей и поклонников. Но не купить жалостью того, о чем вам грезится по ночам.
Утром расческа увязла в волосах, но если смыть краску, то седина выдаст ее женщиной за тридцать, уставшей от больных. Лицо примелькалось и поднадоело, но что тут изменишь? Бровки разлетаются, ресницы привычно хлопают, чувственную форму капризных губ подал Господь. Никто не должен обижаться за подарки свыше. Маруся посылает отражению воздушный поцелуй. Скоро лифт сдаст ее под обстрел чужих глаз, где нельзя ждать ни жалости, ни веры словам. «Закрой глаза, Юрасик, забудь, что я жива, что мы знакомы. Я вряд ли позвоню». Сколько чепухи проносится в доли секунды – последние секунды безлюдья.
Конечно, думается о многом, тяготят заботы вернувшуюся в Россию Марусю. Увлечение новой работой заслоняет грязный мир делового общения. Привороженные внешней формой партнеры легче подписывают контракты и легко прощают дамские ошибки. Здесь все слишком деловиты, в меру порядочны, равновесны, чтобы рискнуть утратой доли в бизнесе из-за флирта с обаятельной, но неприкасаемой по этикету сотрудницей, ибо жены сидят дома, а работающая леди – залог успешной сделки, ее присутствие некий коэффициент прибыли, но не амурного скандала. Сколько различных мест присутственных, а вхождение Маруси в общество начинается обыденно, словно камень брошен в спокойную воду и расползаются круги, круги, круги. И волны перешептываний перейдут в новости, заговоры, травлю. Хочется съязвить, но она раскланивается с дежурной улыбкой.
Переговоры не клеятся, слишком крупная сумма. Плюс, минус налоги, таможня, грузоперевозки и в итоге выгода невелика – затевать сей контракт. Никому не хочется рисковать. Неудачное начало. Любезная маска под контролем, но что-то выдает задумчивость Маруси, заполнившей паузу пристальным взглядом к генеральному. Провал. Полный. Референт не удался, работа непривычная. Диагнозы выставлены всем, а контракт не склеился. Бизнес – не развлечение, заменившее лень. Следовало вечером проштудировать все пункты, а не идти на концерт с Игнаткой. О чем речь?! Хлеб, металлы, нефть, трубы? Дипломаты торгуют белорусскими трусами, киприоты шьют американские водолазки в Хакасии, скупают дома, фабричонки для своих отпрысков. И что ей не сиделось в Праге за умным мужем?!
Турок смутился от неловкого прикосновения к руке. Английский с придыханием, потные виски седогривого толстяка. Жирный палец с массивным перстнем все еще аккуратно указывает на что-то. Третья строка. Все очень просто. Маруся никогда не умела считать. Пять пар алчных глаз внимательно просчитали нули в контракте. Конечно, они не думают, что она хотела сорвать с них пару миллионов баксов сверху, за чугунные трубы.
- Бывает, опечатка, если по утрам не пить кофе.
Все облегченно рассмеялись. То, что бабы глупы по определению им хорошо известно, капиталисты снисходительны к ним. Кофе внесли почти в мензурках. От глотка настоящего турецкого кофе глаза чуть не вылезли из орбит, и лихорадочно забилось сердце. Аритмия, как не к месту. Турки, едва пригубив чашечку, отставляли.
- Гыр-гыр-гыр, – совещались они на своем языке, ничуть не оскорбив Марусю взглядом или недоверием.
Для них непривычное явление – работающая леди, непознаваемый мир этих странных русских, где мужики, упившись, утром не помнят о договоренностях, а дамы все помнят, приписывают лишние нолики в контракте и ничуть не опаздывают. Предварительный контракт подписан. Молоденькая секретарша, провожая, шепчет:
- Что-то было не так. Кофе неудачный?
- Ты чувствуешь их взгляды?
- Никуда не денешься: турки есть турки. За услуги заплатят, но уволят сразу. Предупредили сразу, чтобы не подавала повода, и глаз не подымала, тогда ты им сестра. Здесь все клановое, семья превыше всего.
- Не увлекайся никогда, все они прекрасно поддаются дрессировке, а кофе – вырви глаз.
- Да… Я разбавляю для себя.
- Для меня – тоже, только незаметно.
Маруся с облегчением скрылась в лифте, обработала спиртовой салфеточкой руки от неумелых поцелуев и жирных пожатий рук, усмехнулась на растерянную вышколенную секретаршу, которая вскоре выйдет замуж за племянника хозяев и застрянет навеки замужем, или ее просто расстреляют при попытке к бегству. Водитель мерседеса ухмыльнулся:
- Цела, подруга? Велено встретить.
- Не хами, щенок.
Вальяжный щенок изучает лоб Маруси, уткнувшейся в документы, чтобы скрыть испуганное и усталое лицо. При всей взвинченности часовых посиделок – словно уж на сковороде, нервы оказались стальными. Ничем не выдала.
«Эх, Улетайкин… Я была просто юной, а ты не вынес гнета красоты. Пока ты мудро не замечал цветов на пороге дома, мы жили чудесно. Я не щадила тебя. Тебе было больно? Конечно. Иметь очаровательную жену – жестокое испытание. Жестокое испытание друзей на верность. Трудно доверять друзьям, продолжать им верить, продолжать дружить и пить вместе. Ты сломался сам, и вся-то моя жизнь пошла кувырком. После тридцати начинаешь понимать то, в чем ты столько раз пытался убедить меня, уговорить. Я не оправдываюсь, слишком устала. За наши годы я не привыкла к будильнику, и ты умел разбудить меня беззлобной чашкой кофе в постели. Я была избалованной дочечкой своего папули. При таком заботливом супруге можно было лениться, не думать о суетном быте, только о высоком. Мне очень не хватает ласковых рук, намывающих мою спинку, я нехотя поворачиваюсь, вытягиваю ногу: - Ню-ю-ю… Мне очень щекотно», - Маруся вела привычный мысленный диалог, словно ища поддержки, оправдания своей растерянности.
Однажды он не успел выгладить пеленки, Маруся назло взялась за утюг среди ночи, чтобы отказать в ласке. На следующий день муж примчался раньше, ошалелый влетел в квартиру с криком:
- Где пеленки, которые гладить?
- А я еще не закончила стирку, – лукаво усмехаясь, ответила она, – ведь еще так рано.
Маруся меланхолично передала с рук на руки Игнатку, с которым они глазели в окно, сидя на жужжащей стиральной машинке.
- Я быстро управился сегодня.
- Я рада, тогда побегу на лекции…
Ей не сиделось дома, кроме учебы хотелось общения, новостей свободного незамужнего мира, смешных чужих переживаний: любит – не любит, купит – не купит. Страсть к магазинам была ограничена временем. Все недоработки по практике сходили ей с рук, как кормящей мамочке, которая успевала пролететь по тряпочным, парфюмерным и ювелирным магазинам. Однажды, заболел преподаватель, их распустили с практики по терапии из двадцать четвертой больницы. Она с подружками неспешно прошлась бульваром, вышли к «Детскому миру» на Кузнецкий мост. Она не поехала домой, хотя станция была рядом. Она зашла в магазин и впервые почувствовала неимоверное удовольствие от того, что тратит деньги не на украшения, а на дурацкие кубики, машинки. Игнату всего-то было три месяца, следовало запасаться ползунками, но на это существовала мама. Она ехала домой и сияла, разглядывая оранжевую писклявую мартышку. В ее детстве не было игрушек.
Она так забылась, что не прочла утренних лекций. Обычно в метро, она фиксировала, услышанное в аудитории, заглядывая в свои криптограммы отвратительного почерка, готовилась к завтрашним зачетам или экзаменам. При внешней ветрености Маруся была крайне внимательна, словно шпионка. Она не стеснялась осадить профессора на экзамене, утверждавшего обратное – от собственных поучений, припомнив ему – слово в слово его же сентенцию, место и время сказанного. Повороты были потрясающими, профессор экзаменующий припоминал это, уточнял, что тогда картину он дал неполную – на тот курс достаточную, а сейчас это кажется вырванным из контекста. Кончалось тем, что Марусе ставили пять, боясь тратить время на споры, в которых она стояла прочно, ибо помнила даже день погожий и тон преподавателя, что уже бесполезно было обсуждать, когда все трясутся и дождаться не могут конца пытки. А Маруся просто развлекалась, забыв что-то из симптомов. Врала четко и ясно, взирая в глаза седого профессора, который уже с трудом отслеживал ее мысль в бездонном и суровом взгляде юной мамочки.
Свекр со свекровью запугивали бессонными ночами будущего материнства. Игнат был спокоен, она ленива, Улетайкин отслеживал время кормления, усаживал их в шесть утра, а в семь обнаруживал сынулю у себя под боком – сытого и довольного. Они засыпали, не замечая сползания в теплую постель. Трудностей Маруся не заметила, по молодости и избытку сил все казалось легким, беспечным и бесконечным. Это после развода, она стала сама путать день с ночью. Сутки делились на дежурства, недели – на приемные часы, незаметно и безотрадно накручивая год за годом. Скоропалительные браки, увлечения были краткосрочны, и не мешали расти сыну.
Сцены ревности были нелепы, ничуть не зависели от возраста, знака Зодиака, образования, национальности, страны, времени года, темперамента и разницы лет, общественного положения и друзей, имевших несчастие их познакомить. Всему виной она сама. Сама дура. Улетайкин был мудрее. По капле он выцеживал яд подозрений, зная, что львица всегда готова к прыжку, к нападению и отпор он получал часто, если вдруг она спотыкалась об игрушки сына. Маруся не могла постичь мужскую слабость к женскому полу. Что такое может заставить человека разумного и обустроенного терять голову, тратить деньги, время и нервы на стервозную бабу, к которой она стала себя причислять.
Перед каждым сватовством она показывала самые отвратительные стороны характера и привычек, что считалось поначалу милой шуткой, никак не дерзостью. Все попытки Улетайкина склеить семейную чашу – ею разбивались просто с наслаждением. Она долго выжидала момента почти вылепленного идеала возможных новых отношений – полностью устраивающих, но… Находилась какая-то сволочь, о которой она сама извещала, что у благоверного будут рожки оленьи, и пусть он более не уговаривает ее восстановить брак. Она сама себе стала несносной.
Улетайкин отказался от баночного импортного пива, при том, что водку по талонам выкупить не было никакой возможности из-за очередей, он был занят помывкой сына. Он натирал ему спинку, Маруся подглядывала в приоткрытую дверь с кухни. Они смеялись о своем, ничуть в ней не нуждаясь. Зачем она вернулась?
- Видишь, Улетайкин, я проспала сегодня на работу?
- Не знаю, я рано уходил, тебя Игнат разве не разбудил?
- Будил! – Возмутился двенадцатилетний сын.
- А ты, знаешь…
- Знаю…
- Что ты единственный видел меня обнаженной.
- Знаю и что? Ты согласна начать с нуля?
- Нет. Тогда не мешай, ребенок намылен и тебя стесняется. А другим что доставалось? Ломтики секса?
- Не хами!
- Не буду. Моя школа. Чем женщина недоступней – тем прекрасней. Ты этим и пользуешься, как собака на сене. А люди-то все живые. Жить хотят. Пусть даже без прикрас.
Она не опоздала, конечно, просто не о чем поговорить. Она знала, что он помнит, как она любила лениться, как трудно поднималась в утреннюю смену. Он был жаворонок, она – сова. Беспробудная. Бесплодный флирт не мог ранить страшнее измены. Измен-то и не было. Маруся честно объявляла мужу, что влюблена и гуд-бай. Он один знал, что ее упрямство не преодолеть и никогда не клял ее, не осуждал из-за отказа в ласке, к которой она с годами и вовсе остыла. Его неизбывное чувство охраняло ее от ярости покинутых поклонников. Она побродила по чужой уже квартире. Куда-то ехать не хотелось. Друзей она утомила своими ночевками. У всех подросли дети, всем становилось тесновато.
Зазвенел телефон, приятель приглашал на пятилетие встречи, обмыть диплом по окончанию МГУ. Она отказывалась, зная Васенькины происки, но, еще потеребив серьезного Улетайкина, сорвалась на встречу былых оболтусов, всех чем-либо ей обязанных. Ей стало интересно посмотреть – кого она прикормила тогда в доме Васеньки. Ей было немного жутко, увидеть воплощенное, ею давненько разгаданное.