Саша медленно шёл к дому. Там были задернуты занавески и он явственно осознавал, что это конец. Либо сейчас, либо в ближайшие часы все нахлопнется невероятно большим медным тазом. В кармане зачем-то звонил мобильник. Он выключил, но понял, что в доме все затихло.
Его заметили. Он осознавал это и потому уже не прятался. Это было ненужно. Гравий скрипел под ногами, закатывался в ботинки, но он бежал к дому. У порога остановился. Пути обратно не было. Он уже говорил себе это, уже уверял себя в этом. У него ничего не было с собой. Только карманный нож в куртке.
Он выкинул нож, посмотрел назад. Вертолет стоял на безопасном расстоянии. Это было хорошо, потому что никто не знал чем все это может кончиться. И потому воздух наполнялся шероховатыми потоками, которые оплетали Сашу и убаюкивали в музыке ветра, который пронизал его до косточек.
«Нужно входить!» — подумал он. И стоял, слушая. Не мог. Боялся ли? нет. Опасался? нет. Выжидал? не знал. и потому продолжал стоять, собираясь с остатками своих горделивых поспешных решений.
Вальдемар сидел в кресле и задумчиво смотрел перед собой. Он был готов застрелиться. В его голове ворочались туда-сюда различного рода мысли, которые выстилались в колючее шерстяное одеяло и укутывало его. Он устал. Устал играть быть кем-то. Он чувствовал, что власть, до которой он догреб, доковылял через множество невообразимых трудностей теперь ему была не нужна.
— Он был прав. Саша был прав, это все только иллюзия победы. Я мертв для всего мира, для всех людей, которые знали меня. Я ничего не вешу в этом проклятом полном ненужной пыли мира. Кто я, чтобы что-то решать? Он сбежал, как трус, как подлец, зная, что я ничего не сделаю. Но я сделаю… Я обязательно сделаю то, чего он даже не может себе представить. Меня будут осуждать, будут шушукаться, ненавидеть, забывать. Но если я не сделаю ничего это будет еще хуже. Ты веришь мне, Маргарита?
Марго, стояла у плиты смотрела в окно. Она видела вертолет, видела, что кто-то с него сошел и кто-то в нем еще остался. У нее было плохое зрение, но в душе она надеялась, что это не просто заезжий. Ей казалось это все просто каким-то невероятным сюром, который так часто устраивал ее отец. Капитан дальних плаваний, главный на огромном корабле, который стал для нее жизнью. Она мало что понимала, смотря на Вальдемара и слушая его. Она провела здесь целую неделю и уже все казалось ей просто каким-то очень плохим фильмом.
До этого она была уверена, что знает его, но теперь. Теперь она знала, что не знает никого. Внутренне она осуждала всех, кто был в этом доме. И себя.
— Не верю. Ты так много сделал непонятных вещей, что я просто предпочту ничего не помнить.
— Ты не сможешь. Никто не сможет. Это такое место. Оно либо тебя возвращается в колею, либо выбивает из нее. Ты либо повозка, либо рельсы. И ничто боле. Но ты еще маленькая, чтобы понимать. Это хорошо.
— Там вертолет. И Саша.
— А это плохо. Ну, ничего, зато ты сбежишь и я не буду виноват в еще одном грехе. Это важно. Это очень важно.
Дверь распахнулась, Саша вошел в комнату.
— Марго, беги! — и девочка выскользнула за дверь, Вальдемар было схватил ее за платье, но Александр с силой толкнул его обратно в кресло. — Я все понял. — Сохатый криво улыбнулся. — Думаешь, ты обыграл меня? нет, это я выиграл у тебя. — Саша достал из кармана скомканный листок бумаги. — Читай.
Вальдемар взял его, пробежался глазами и ответил:
— Что это за бред сивой кобылы? Нет, этого не может быть. Это… Это возмутительно, Саша. Неужели тогда, когда мы с тобой общались в здании на окраине города ты ничего не понял?
— Напомню, ты накормил меня лишайниками с какой-то бурдой. Но я не об этом. Сейчас отсюда в пятистах метрах стоит вертолет, в нем Фиделия, Марго и ни в чем неповинный пилот. У тебя есть два выхода. Ты улетаешь с нами или идешь скитаться по станциям.
— Я останусь здесь. Хочу запомнить себя абсолютным царем. Знаешь, когда выживаешь из ума, многое кажется наиболее понятным. Что ты говорил про нарциссизм? Пережиток прошедшего? Нет, Саша. Двигатель будущего. Смотри, мы с тобой просто замкнули всю нашу жизнь на делении куска мира, который пытался нас с тобой убить. И что теперь? ты сбежал, вернулся через неделю и теперь думаешь, что всё поправил? Я все равно все сдал, понимаешь? Все, что нужно было передать я уже передал. Теперь — если я вернусь, меня просто убьют. Нет, я лучше сам. По крайней мере, больше никто обо мне не вспомнит. Умереть всегда успеем, сам знаешь. Я вот боюсь не успеть.
— То что мертво… — протянул Саша.
— Не нуди. Что ты хочешь? Давай быстро и начистоту, — попросил Вальдемар, закатывая глаза. Ему не терпелось что-то делать.
— Я хочу уничтожить все это. — Проговорил Голдепов. — Тихо, спокойно, без лишних волнений.
— Как тогда, много лет назад? — спросил Вальдемар. Саша кивнул. — Это последнее слово командира третьей антарктической русской станции?
Воцарилась тишина. Тишина всегда была с ними. Она любила этих двоих, ей нравилось с ними бегать, наполнять собой их существование. Безмолвие, вот что они ценили. И сейчас оно было не к стати.
— Да.
— Тогда давай хоть покурим напоследок.
Саша замер. Что-то было не так. Он посмотрел на плиту. Газ был включен. Огня не было. Вальдемар заметил, что Саша смотрит на плиту.
— У тебя есть три минуты, чтобы вытащить из-под полозьев свои журналы и отбежать к вертолету. — Вальдемар вытащил из кармана зажигалку. — Не делай глупостей.
— Я сделаю как скажешь, но у меня есть для тебя новость от Аллы. — Он помолчал, смотря на своего друга, врага, брата, коллегу, сокурсника. — Ты отец, Вальд. Думай об этом все эти чертовы три минуты. И прощай.
* * *
Я редко задумываюсь о том, что меня надо беречь. Я никогда не думал над этим и мне все время казалось, что этим должен заниматься кто угодно, кроме меня. За это меня называли всяческим дураком. И, может, не зря.
Буду ли я жалеть? стану ли я одним из тех, кому будет намного проще сокрыть преступление, чем ответить за него? совершал ли я преступление, будучи во власти собственных мечтаний и попыткой не разметаться?
Нет, не совершал. Я много лет готовил речь для суда, на котором меня вероятно судило бы существо из комнаты, которое однажды влетело в мое окно. Оно, именно оно, как никогда вовремя встряхнуло меня и дало мне такую иллюзорную пощечину, что я на некоторое время вышел из себя и обиженно смотрел на него.
Я знал, что у него есть имя. что это существо это, вероятно, мой оберег, а может и хранитель. Это не был ангел, не был черт, как его рисовали и знали наши предки. это был комок энергии, который со скоростью света мелькал перед глазами, имел сознание и проникал в меня, щекоча мое нутро.
Первый раз он напугал меня, он был зол, хватал меня за волосы и пытался вырвать клок. я позволил ему это сделать и он, положив клок волос на стол, лег в него.
Мне, возможно, это приснилось. Но я знал, что именно он, этот маленький энергетический поток, комок жизни, летящий ко мне — будет меня судить, но не прав ли я? это же всегда был мой выбор, почему я должен нести суд? я далеко не лучший, наверное, даже худший из возможных, но так ли я виновен перед своим огоньком?
Нет!
Нет, я не могу быть виновен, потому что я — я есть эта энергия, которая в курсе куда нужно направиться и почему это нужно сделать, но он судит меня.
Мог ли помочь Сохатому? мог ли я отговорить его от того этого щелчка зажигалкой? у меня началась жизнь. жизнь, которую я я ждал много лет, когда у меня наконец появилось все, что я так долго строил. И я не мог ее бросить. Не мог ни за что, а должен ли был я его вообще спасать? он сам сказал, что ему ничего не нужно. Что он хочет сделать это своими руками, чем это сделают с ним чужими. Он прав, потому что так легче., но правилен ли он? нет, потому что это тяжелее.
Герой ли он? нет. Судим ли я за его дурость? да, но я не желаю об этом. я мало о чем жалею так, как мне стоило бы это делать. Возможно, виновато воспитание, но что я мог бы? ничего.
— А что, не мог? — задорно спрашивает огонек, кутаясь в волосы. Фактически, ты был всегда за него ответственен. Выходит, что ты отказался от него, выбросил за борт? Не слишком хорошая благодарность, не находишь?
Я отогнал видение. не нахожу. потому что находить уже в целом нечего, да и незачем, и некому. будем честны, у нас так мало свободных жизней, что мы свою собственную-то не успеваем понять.
— Так говоришь, будто у тебя их дофига было!— издёвка. Понимаю. Не было, конечно. Но мало кто мешает мне их себе воображать.
Я сказал Сохатому про Аллу, он кивнул мне, попросил закрыть дверь и сделал выбор.
— Я подлец ли? — тишина постучала ему в висок, просясь войти. Я позволил. — Определенно, да.
Он устроил себе самосуд на бумаге, пытаясь найти для себя хоть какие-то слабые оправдания, которые позволили бы ему перестать винить себя. Все уже было сделано, но он не уставал спрашивать себя и свое нутро — почему?
Характер ранения был затянул как галстук, изъян всего плана был виден как торчащий из-под белой рубашки кусочек зеленейшей ярчайшей футболки. Все было не так. Он внутреннее знал, что это не так и готовил себя к другим ответам.
Почему абсолют нам недоступен как начало? почему он не доступен нам и как конец? наверное потому, что мы считаем, что мы заранее абсолютны и будет проще, если мы придумаем его себе сами.
Он сказал, что считает себя царем. И был прав. Он был царем своей жизни, которую сам выбрал и которую мог крутить как хотел. Но он не был ее капитаном, он был лишь шестеренкой механизма, которую мало кто о чем спрашивал, а все потому, что ее нельзя отвлекать, настолько она была важна.
И мир теперь плохо работает без нее. без шестеренки., но кем был я в его жизни? тем самым болтом, на которую надели гайку. хорошо. А в своей?
Никем.
* * *
Северо-Западный штиль
Федеральным веет привкусом
Металлический нож врывается
И пытается стать католическим.
Мой собор святого духа
Не выходит из себя. В чем уловка?
Я пишу буквы и цифры.
Почти год тут прошел. В метелях.
Я стыжусь за себя нескладно
Извините, простите, ладно
Мир закрыл глаза, стал призрачным
Я верю в тебя. Излишества?
Кто-то переезжает, бегает
Я не знаю где я, здесь ветренно
Температуры, болящие горла
Что со мной? Это рекорды.
Климатическая дебильная станция
Которая все время ломается
Ты сидишь передо мной — могуче-дурацкий
Я смотрю на тебя. Пахнет паяцем
Цокающая беспринципная цепь.
Все зависло. Набираю разбег.
Скорость ветра измерена точно
На глазок. Мы отправили почту.
Цепь замкнуло. Все стало галькой.
Хватит ждать! Хватит верить в порядки?
Все останется как есть. То есть нет.
Все останется как карниз. То есть где?
Знак вопроса, ты наливаешь чаю
От него пахнет вечностью края.
Море чахнет, сидит и блеет
Отойди от моря, от двери.
Всем мешай. Ничего не делай
Сбеги из своей Антарктиды.
Предай всех своих друзей
И не думай, кто из них лучше всех.
Ты не химик, не шпион, не актер
Только кто? Скажи же мне, кто?
Сытый поэт, тот ещё раздолбай
Работник в похоронном агентстве «рай'
Неисправный механизм в точке разряда
Я ото всех ушел. Значит, это так надо.
Шагаю по гальке и льду. И не жду никого.
Бегаю от себя до храма
И не нахожу в них Корана
Брею наголо череп и осознаю свои бредни
Дурак. Непризнанный гений.
Географ с веревкой на шее.
Пропитый самоучка-философ.
Беломорканал терпит терпкий воздух
Сидишь за пределами иллюстрации
Писатель не пишет, потому что боится списаться
Срок годности истек. Алко-истерика.
Все стало ловким. Юрким. Пастельным.
Мелки масляные. Сделанные из подсолнечных семячек
Бегу. Бегу вниз. Искать во льдах жизни течение.
* * *
Я мог бы бежать
не прыгая,
я мог бы стать
заикою
заикаться белесым
хромым голосом
и считать себя лучшим
правда с колосом
я сменю льды на поля овса
и книги не буду читать
я буду смотреть на твоего пса
и сына твоего ругать
хочу ли я выше стать?
нет, напрыгался
хочу ли я мышью звать?
да, но не рыпаюсь
Золотом гнева морского я щекотал камни
Новостными лентами стану
И закрою гештальты прямо
в волосах пудрятся мысли
газом пропах воздух
за тебя боги молились,
но ты их опять не послушал
широко завевает ветер,
явственно накренив палубу
можно было бы ждать известий,
но они себя ждать не заставили
и что теперь остается?
под южным ветром сознания
можно было бы широко ставиться,
но нельзя открывать ставинки
у избушки ставни прочные
ветер озлобленный выдержат
жаль, что голову заморочили
и не пытаются вывернуть
кто я да кто я — вопросы
зачем меня ждал этот полюс?
где я да с кем я — ответы
хочу ли я ждать лета?
мне много лет — да ни сколечко
я не жалею о будущем
прошлым живу сумрачно
и хотелось бы остаться с лучшими,
но зачем я думаю о тебе, поднебесный?
шубурша страницами жизни
да затем, что дурею до смысла
и не могу смириться с пустыней
Конец эпохи
Александр шёл по улице, ныряя в тихие подворотни и выныривая из них на шумные летние улицы. Сегодня Алла попросила его забрать из садика Рудольфа и он не смог отказать. Время медленно убивало в нём человека, которого оно так сильно любило. Мог ли он стать лучше после продолжительного лечения, в котором психологиня долго и муторно выпытывала у него причины нежелания говорить о его прошлом.
— Александр Григорьевич, — начинала она каждый раз одну и ту же шарманку, заводя долгую умопомрачительную мантру, — мы никогда с вами не ликвидируем Вашу проблему.
— Да я может не хочу ничего ликвидировать. Мне всё нравится.
«Мне всё нравится,» — сказал он себе и снова нырнул в подворотню. В конце концов он жил в Питере, здесь всё состояло из подворотен, дворов и мостов. И серого низкого насаживающегося на всё это безобразие небо.
Преодолев последнее препятствие в виде узкого переулка он наконец-то очутился у недавно крашенной калитки детского сада номер 337. Посмотрел время на телефоне. Ещё 10 минут. Закурил, рассматривая свою руку. На безымянном пальце красовалось тонкое ещё яркое кольцо. Фиделия год назад всё-таки получила российское гражданство, и Саша предложил узаконить их брак. Вот так, вроде бы совсем не романтично, а прагматично. Даже здесь он поменялся, вырос. И сигареты купил дорогие и нормальные. Поморщился и кинул окурок на асфальт, затушив носком ботинка. Снова посмотрел время. Пора. И как назло на дисплее высветилось календарное уведомление «День рождения Фиделии».
Саша нажал на звонок, дёрнул калитку и уже шагал внутрь территории. Он совсем не печалился из-за того, что забыл о дне рождении жены. Сейчас они с Рудольфом зайдут в магазин, купят цветы в горшке и книжку, закажут ужин и может быть даже позовут родственников. Главное, что он когда-то догадался заблаговременно записать.
— Знаете, Саша, наши воспоминания могут меняться. Даже искажаться я бы сказала. Можно внушить человеку то, чего на самом деле никогда не было. Можно помнить всё совсем иначе. И то, что вы не хотите мне рассказывать о том, что с вами произошло свидетельствует о травме. Мозг элементарно блокирует травматический опыт… Записывайте, записывайте всё, что считаете важным. Отслеживайте свои изменения и всегда имейте под боком какую-то «истину».
Рудольф прыгал где-то справа, держа Сашу за рукав куртки, и не умолкая что-то лопотал про маму, дедушку с бабушкой, полицейских и динозавров. Динозавры, космос и Древняя Греция — три кита детской гиперфиксации. Александр следил за трафиком вокруг них и изредка, как китайский болванчик, кивал.
В книжном Саша долго ошивался у полок отдела русской классики. Достигнув определенного уровня языка Фиделия просто обожала читать на русском. Достоевский, Толстой… Он бы никому не пожелал такой подарок на день рождения. Ребёнок бегал в глубине магазина, ничего не громил и периодически возвращался.
Саша наконец остановил своё внимание на «Сто лет одиночества» Габриэля Гарсиа Маркеса. Вот это был бы подарок с иронией и со вкусом. Ещё и цвета на обложке такие, как в далёкой Аргентине, в которой они с Фиделией встретились. Он нежно провёл пальцами по слегка шершавой бумаге и закрыл глаза…
— Саса, Саса… Саса! — послышалось откуда-то снизу. Его племянник теребил низ куртки и прыгал, стараясь привлечь внимание. — Смотри, какую я книжку нашёл. Мне дедушка рассказывал про Антарктиду, где вы оба жили. Я когда эту книгу увидел, сразу понял, что она про неё. Такое всё белое. Ты купишь её для Фиделии?.. Саса, Саса.
Он действительно заметил красивую россыпь белых холмов на обложке ещё издалека и собирался исправить малыша, сказав, что на самом деле книжка про Арктику. Но застыл, взяв её в руки. Нет, нет, этого не может быть… Не может. В горле встал ком, а по спине и рукам побежал липкий холодный пот. Просто не может… Он крепко несколько зажмурился, ущипнул себя как в фильмах и даже потёр название слюнявым пальцем. Но чуда не происходило, на обложке значилось «Вальдемар Виссуарн. Антарктида».
Саше даже удалось распахнуть книжку, чтобы проверить дату издания и успокоить себя тем, что публикация очень старая.
Публикация датировалась этим годом. Сохатый был мёртв пять. Мир Саши равномерно раскачивался, готовясь обвалиться вместе с полом. Сердце быстро и глухо стучало в ушах. В ступоре, не в силах пошевелиться, будто удав перед кроликом, он открыл первую страницу произведения, прекрасно зная, что прочтёт:
«Кто придумал так класть плитку? Изуродовали весь центр. Так ещё и бежишь, спотыкаешься. А это, кстати говоря, отвлекает от убеждений, в которые сам себя пытаешься упаковать. Доводов, что могли бы доказать нереальность всего произошедшего, становилось всё меньше. Я видел взрыв Антарктиды.»