На досуге старики обожали посидеть ночку с картишками и коньячком, посплетничать. Лелина свекровь – яркая, моложавая накатила внезапно. Глебка влюбился в И-и-ирушку. Он звал ее, растягивая первую букву, – как внучечку. Ирина Фаддеевна была крайне властной под стать генералу. Она подчеркнуто резко обращалась с Лялей, которой доставалось и от Васьки даже при чужих.
Бабульки частенько увивались вокруг Иринки, чтобы сгладить банальную неприязнь свекрови к снохе, подольщаясь, что внучечка вся-то в бабушку, которая вздрагивала от этого слова. Ей всего-то полтинник, она еще ягодка, да еще какая! Не первая зеленая клубничка, а в самом расцвете. Глядя на Ирину, они слышали собственные упреки снохам, им было неловко, но они не сознавались даже себе, что неправы. Семейные неурядицы не тема для преткновения. Ссоры затевают от скуки, это образ общения: полаяться, чтобы жизнь закипела. Нет, прежде лучше жили. Собирались у рояля, пели, танцевали, плелись интриги и кружева, стишки писались, возвышая флирт. Размышляли о высоких материях. А сейчас? Они вздыхали, махали руками безнадежно, оживляя воспоминаниями ушедших. Они жили интересно, любили раз и на весь век, верили, друзей не предавали и очень многое знали и умели делать.
- Смотрите, что, получается, – затевал спор Петрович.
- У каждого можно найти гаденькое. Знания, образование окультуривает человека, город учит лгать – показывать лучшее, поэтому человек стремится и, действительно, становится удобоваримей, но не чище. Сразу не поймешь, что за зверь.
- А вот в тайге или в колхозе встретишь безграмотного старика, а он и без слов знает все мое подленькое, сердцем чует, укажет мне без упрека и, словно прозреваешь, словно от мудрости его налипшая глина высыхает, осыпается коростой. Вот тогда и он, очистив меня от шелухи, идет на откровение. И ничем ты русского мужика не подкупишь.
- Где ж ты видел просветленных? Блаженных?
- Глеб Петрович, да где ж по нашей жизни мужики-то водятся?
- В лесу, дочка, в дремучем лесу, Иринушка. Такие путь освещают.
- И плюют на ваши погоны.
- Непременно, Тося, угадала. Ты вот Библию-то прочла хоть раз.
- А что тебе, генерал?
- Я три раза читал. Ничего не усвоил. Читаю – понимаю вроде. Утром ничего не понимаю, не помню. А мужик легко так объяснил, что я и сам поразился простоте уклада жизни.
- И не грешишь?
- Грешу, но дышу радостно. Чувствую иначе, чем по службе.
- Еще бы! Чай на пенсии!
- Дуреха ты, Нюсечка. Прелесть, какая. Он, бесхитростная душа, меня и жизнь мою разъяснил. Я тогда младшим лейтенантом служил, сам за водкой бегал, а этот вроде из райцентра бородатый. Сел на велосипед и укатил в лес. На руле авоська с чекушкой, три буханки хлеба, соль да крупа.
- Человек простой, не брюхом, а верой живет, никого не осуждая. Вот ему и легко. – Начинала ворчать Тося на генерала, которого никак не могла простить и никому не понятно за что…
- Сказывал мне, что не бывает человека без греха, мол, праведники на небесах живут. Что люди стремятся обмануть себя.
- А что себя-то обманывать? Все едино от себя не спрячешься.
- Что казниться? Сколь не майся, а разложишь по кусочкам себя, день за днем… и выплывет причина. Тут уж легко. Знаешь, что править надо.
- Удалось ли исправить-то, Глебушка?
Пристально взирала Тося, генерал осерчал на въедливость, настоял, чтобы уже несли коньячку.
Тявкнул Полкан. Была пятница. Ирушка заторопилась встречать сына на новой иномарке. Васенька приехал один. Радость была крайне сдержанной, вопросы о пустом. Ужинали с шампанским. Леля металась между столом, детским ревом, кухней, едва поспевая пригубить бокал и послушать мужа, вникнуть в новости. Еще больше ей хотелось хоть минутку побыть с ним, шепнуть, чтобы заступился перед матерью, которую, казалось, и он недолюбливал. Он отводил глаза: помолчи, лучше будет. Засиживаться не стал, наказав двум бабам успокоить орущих детей и не мешать ему, не шарить на его территории. Леля вспыхнула:
- Васька, ты что?! Ты меня совсем не любишь!
Он вернулся, очень грубо усадил ее на стул, не стесняясь присутствия матери, расставил все точки над И.
- Я тебе никогда не говорил, что люблю тебя, даже если был очень пьян, – чеканил он ледяным тоном. – Никогда. Бабам таких слов нельзя давать, как детям оружие. Вы тут же переходите в штыковую атаку. Я никому не говорю нежных слов, не открываю душу, ибо все норовят наплевать. Ясно? Дальше. Почему ты грубишь моей матери? Хочешь вернуться в свою коммуналку и пособие в 50 рублей, которое уже год никто не выплачивает? Я могу так поступить, ты меня знаешь. Она приехала отдыхать, а ты ее задергала всякой фигней. Извинись перед нею и слушай дальше. Моя личная жизнь, а она есть и будет, тебя не касается. Ты меня никогда не заставишь жениться, хоть еще десяток нарожай, дело только твое! Не нравится такая жизнь? Так ее такой ты устроила, и я терплю великодушно. Подумай, не нравится, можешь найти себе мужа и у-Ё! Мне не нужны твои сочувствия, заботы, ласки. Детей могу пристроить в приличные места, и мы оба свободны! Не согласна, так радуйся тому, что я привез. Никаких сплетен, любопытства, уговоров. Не дави на психику через мою мать. Я ее сын, а ты ей не дочь, чтобы плакаться в жилетку. Займись детьми и не подкидывай их чужим людям. Ты очень хотела иметь детей, так радуйся, идиотка!
Ирина Фадеевна мучительно долго тянула свой бокал шампанского, спокойно поглядывая на крик в детской, но не пошевелилась, только отодвинула от себя грязную тарелку и закурила. Леля, задыхаясь, растеряно озиралась, уже даже боясь заплакать.
- Как же так, Вась? Ты мне говорил, говорил, – бормотала Леля, – говорил: «мой Пончик – любимый пончик»!
Василий взял стул, сел напротив, глаза в глаза.
- Когда? Дату и время?
- Тогда, ночью… В первый раз. Ты тогда Ольгу искал.
- Какую еще Ольгу?! Ты сама затащила меня на поганое новоселье.
- Ты орал на весь коридор, во все двери заглядывал. Сам напоролся и не помнишь, сволочь! Ты сессию или сданные хвосты отмечал.
- Я отмечал поступление в институт. Да, ты девочкой была! Что у вас там – за год все зарастает? Или ты меня обманула? Как Сашку.
- Дурак! Я тебя весь год ждала, комнату ждала, а ты пропал. На кой ты сдался со своими деньгами, если ты ни хрена не помнишь.
- Ну, ты и сучка! Придумала. Любил я ее! Ты как напьешься, такую ахинею несешь, всем смешно. Ты, идиотка, тебя даже старухи стесняться стали. Ты всех уже достала со своими цыплятами. Я-то поверил, что не целованная, да мне Сашка сознался, что вы имели отношения и дочка-то его! Что ж ты с меня клятву верности-то не взяла? А-а?!
Леля рыдала, подвывая:
- Говорил! Говорил! Говорил, гад! И на лестнице и в машине, когда пиво забирали.
- Дура, я пиво люблю. Большего я не мог тебе ляпнуть. Пиво-пиво… Да я и поехал за пивом, а вот почему не привез так и не вспомнил. Пиво помню – покупал, а тебя нет! Ты дешевая шлюха, за бутылку пива легла с пьяным в усмерть. И хотела меня женить? Дура. Пошла вон! Дети твои оборались. Две бабы в доме, а такой бардак. Быстро прибрать и молчать – всем!
- А ты меня не запрягай. Я отдыхать приехала, – мать осадила сына, оставаясь безучастной к обычным разборкам сына. – Без меня разбирайтесь, когда уеду.
- И когда же, дорогая, позволь узнать?
- Когда пожелаю, дорогой. Леля, убери со стола, чайник поставь, я пойду, прогуляюсь. Тоска с вами, паразитами.
Вася выскочил вслед за мамой.
- Ты думаешь, Лелька врет?
- Давно ли тебя интересует то, что я думаю? Надо быть разборчивым в связях. Вот и все. Мне они уже все на одно лицо. Тани, Ксюши, Маши, Нины. Все разные всякий раз, но истерички как на подбор. Только Марусю ни с кем не спутать. Где ты их подбираешь? Скучно что ли?
- Мне как – моих папочек перечислить?
- У тебя был отчим, был и родной отец. Все законно. И не хами, пожалуйста.
- А сколько еще? Я представляю. Ты раздражаешь, прям как Маруся! Вот было бы две гюрзы на кухне!
- Ты мне про нее лучше не напоминай. Она меня очень обидела. Я и не знала, что она такая жестокая. Заранее указала мне мое место – кто в доме хозяйка. Никогда не забуду: «Старики могут и без прописки жить в кооперативной квартире». А я еще и сама могу замуж выйти.
- За генерала! Место красивое, прочное и сам дуб дубом – прочнее некуда. Давай-давай, у вас с Марусей это легко. Все бабы лживые.
- Праведник нашелся, рожа бесстыжая.
- Конечно, я к тебе никогда не приезжал, не знал – где ты там живешь, чем маешься. Такая добренькая, чистенькая с гостинцами. Приедешь, чтобы всех разогнать, порядок навести, а мне-то как быть потом? Кто просил тебя влезать в Марусину сумку, рыться в чужих письмах?
- Женись, слова не скажу. А то устроил гарем, жизнь личную захотел, детей народив. Словно, еще какая-то иная бывает жизнь.
- Не женюсь. Мало ли что… Бакинское воспитание играет. Бизнес есть бизнес, и это тебя не касается. Маруся всегда права, о детях сейчас надо заботиться, а не спохватываться в старости, что они неблагодарные.
- На что ты намекаешь? Помешала? Уеду. Больше не увидишь.
- Увижу-увижу. Давайте, на пару валите отсюда, кобыле легче. Можете лезть в бутылку. На обиженных воду возят. Я хозяин, я не позволю вам стакиваться или цапаться в доме.
Василий придержал дверь, впуская мать. Дома было тихо. Леля с пунцовыми щеками, перемогая резь в глазах, разливала чай к торту. Она не выказывала обиды, ибо свекрови откровенно боялась. Ирине Фаддеевне это понравилось.
- Завтра будут шашлыки, пьянка, мужики. Выбирайте себе любого – не обижусь. И так будет до октября. Не соскучитесь. Между прочим, я вам тряпок мешок привез, разбирайте. Я уже засыпаю, достали вы меня – обе. Спокойной ночи, бабыньки. А воздух здесь. А погода! Прелесть!
- Так чего ж тебе, сукин ты кот, не хватает? – Миролюбиво вздохнула маман.
- Маруси…
- А что? Она снова замужем?
- Разведется.
- Почему?
- Из-за меня. Я допекаю ее мужа звонками. Шу-чу.
- А он не разделит ей квартиру, она так этого боится?
- Не-ет. Ее прокатили, да и я виноват – порекомендовал. Глупо вышло. Умная женщина, а все как-то глупо выходит. Все не Слава Богу.
- Как это? А деньги?
- Говорю же, про-ка-ти-ли. Я ей верну. Как-нибудь.
Ирина Фаддеевна умолкла. Именно сходство с родным отцом ей не нравится в сыне. Превзошел, но в другом качестве. Ваське не понравилось выражение ее лица и он занудел.
- Мне тридцать два года. Я всего добивался сам. Крыши над головой, чтобы позволить себе роскошь – получить высшее образование, перейти на новую ступеньку, завести свое дело. Я тебе, маман, ничем не обязан, чтобы видеть ядовитое выражение лица, чувствовать недовольство. Если я благодарен, так приемному отцу. Ты вот сменила фамилию, а я нет. Я горжусь ею. Я после армии жил у него. Он женат, дети, а ты сгубила ему десят лет жизни. При его должности и положении не иметь детей – просто позор на Кавказе. Спасибо, что ты за его счет собрала мне прекрасную библиотеку, есть, что оставить внукам. Ты не подумала тогда, что тебя просто прибить могли?
- Прекрати. Мы же не одни, – побледнела Ирина Фаддеевна.
- Едем дальше. Пацану в шестнадцать лет обидно, что отец родной – просто забулдыга. Что ты хотела продемонстрировать и кому? Я ушел в армию, а вернулся на пустое место, переночевать негде. Тебе не понравилось быть официанткой в райцентре, ты нашла дружка с Севера и тю-тю. О какой вдруг порядочности ты запела, дорогая маман?
- Я имела право на личную жизнь. Ты тогда уже вырос!
- Вот! И я имею право на личные чувства, с которыми я разберусь сам. Твой реванш удался. Ты доказала отцу, что он урод. Ты утешила уязвленное самолюбие, но почему пострадал я? И ты, Леля, понимаешь, что я никогда не скажу слов о любви, особенно, тебе.
- Ты говорил, кричал стихами на весь коридор и даже не матерился.
- Я никогда не матерюсь и имею доступно-глупых баб, люблю пиво и мясо. Но ты не путай слов. Тогда я был счастлив, пьян и огорчен тем, что не могу жениться, не подарив Марусе бриллианты. Я обладал роскошью спать с возлюбленной. Был праздник – праздник души.
- А я?
- А ты вдруг взяла меня за горло. В наглую! Да, с секретаршами, попутчицами, с тобой, но это тело справляет нужду. Остальное ни при чем! Так что? Нейтралитет, мир, покой, баиньки?
- Но, Вася, я же люблю тебя, а Маруся нет. Мы все любим тебя.
- Э-э нет. Я Пушкина люблю, обожаю, а тебя, дуреху, просто жаль. Ты вляпалась, просто влипла, ты не любишь, а зависишь от меня. Женщина всегда мстит за свое унижение, даже если вина-то в ней самой. После ЗАГСа ты будешь есть меня поедом за каждую копейку и грозить милицией за каждую оплеуху, которые ты просто обожаешь. Я никогда никому не позволю отыгрываться на себе. Ни-ко-гда! Спасибо, все очен-но вкусно, спокойной ночи.
Он ушел. Бабы переглянулись. Леля спешно стала прибирать со стола, а свекровь закурила, вышла на террасу, выбрав плетеное кресло-качалку. Кроны сосен перешептывались, их лунные тени перекроили серебристый газон в причудливые узоры. Умиротворение природы вкрадывалось в душу, остужая разгоряченное обидами воображение, уверяя человека в том, что мир прекрасен, любовь неуловима, что завтра все наладится, все еще будет, только чуточку смирения. Все проходит, не стоит ломать голову о чужих делах.