Тит не смог уйти от поэта. Они пили и пили. Когда разговор не клеился, поэт читал стихи, а Тит матерился. Петька подходил к запотевшему окну и рисовал ее профиль, очертания. Тогда Тит блажил и рыдал. Поэт, как обычно, грустно улыбался, вновь рисовал помадой на зеркале. Здесь все было ее. Отсюда она уезжала окончательно.
- Почему она сбежала?
- Она знала, кто ты.
- А кто я?
- Мальчик в сером.
- Ну, и что?
- Она знала, Тит. Знала, что ты на задании. Знала, что ты провалил его. Я ей купил билет, и она улетела на безопасное расстояние.
- Врешь. Утром она помыла посуду. Мы вместе вышли на работу. Она была под контролем.
- А через час в Шереметьево. Я ее там ждал. Я ей помог.
- Дурак.
- Мне так удобно. Она мне прописала этот рецепт быть круглым идиотом, то есть быть просто счастливым…
- Тебе не жаль ее?
- Мне жаль себя. Мы жили с нею душа в душу, и в этой клетке – словно в раю.
- Не понял? – Набычился Тит.
- Мы жили душа в душу. Ты спал с ней, а мы просто жили, понимали друг друга без слов. Всегда. Независимо от наших браков и пассий. А сейчас она отдыхает от нас. Мне и тебя жаль, ведь ты ее все равно любишь.
- Ее уже нет.
- Это ничего уже не изменит...
- Ты точно идиот.
- Я знаю. Я круглый идиот. Поэтому умиротворен. Чем ты-то недоволен? Вам – людям вечно чего-то не хватает. Уроды…
- А ты кто такой?
- Просто поэт. Несколько иное измерение, не совместимое с грязью этого мира.
- А что, грязи нет?
- Нет. Если не хочешь ее видеть. А ты во всем выискивал грязное, смаковал. А зачем? Мир разноцветен. Не только черно-белый. Мы жили в радуге. От нас исходило сияние. Марусечка была очень непосредственной, очень живой и безумно радостной в нашей жуткой стране. Охотились не за нею, а за ее смехом, душой. Своей-то не хватало. Человек – хищник. Кормится не за счет других, как ты полагаешь, а себе подобными, человеками живыми. А на мертвечатину, на телок безмозглых, кидаются с большой голодухи. За неимением лучшего.
- Маруся была несказанной красоты.
- Красота живет не в теле, даже не в глазах, а в их сиянии. Это трудно сохранить. Жар души примагничивает, а не общие очертания. Она была чопорной и нудной, даже холодной, чтобы как-то сберечь себя.
- Зачем она вышла замуж за Улетайкина? Ведь никогда его не любила.
- А ты ей разве судья?
- Она любила меня.
- И что? Меня она тоже любила, и сына, и Ярослава. Она любила больной мир, этих сумасшедших людей. Ей было дано – любить и жалеть.
- Ну, не все же идиоты или неудачники – как мы.
- С чего ты взял, что я неудачник? У меня нет квартиры? Так я сам все прокутил. Я сам это безобразие устроил, чтобы не привязываться к материальному, чтобы душа не замертвела в погоне за наживой. Меня не печатают? А я сам не хочу. Я знаю, что редкий поэт поймет меня, мои рисунки и стихи. Я ничего не храню, ни за что не цепляюсь. Мое богатство в сердце, а там живет Марусенька. И будет жить. Да я буду спать со своей телкой, она на редкость глупа и страшна. Это радует, что никто на нее не позарится. Ее даже жаль. Знаешь, почему женщины любят одних, а замуж выходят за других?
- Кто их поймет.
- Я знаю. Маруся объяснила. Мы – козлы, от нас мало толку в хозяйстве. Мы так – летчики-перехватчики, только и годимся для постели. А другая категория мужчин – отцы. В браке счастлива та девушка, которая полюбила парня, годящегося для отцовства. Она была счастлива с Улетайкиным, она подозревала, что бывает иначе. Ты ей подставил предательскую подножку. И все-то у нее закружилось, пошло кувырком. А ты и не заметил. Она никому не позволила заметить ни своей оплошности, ни болезни. Она давно больна. И я рад, что она отмучилась. Всякий раз, выезжая на «волю», она готовилась к этому. И ближних она приготовила к этому.
- А кто ближний? Все были в шоке.
- Кроме меня и сына.
- Ты покрываешь Игната, а он даже не соизволил явиться на похороны.
- Ее там похоронят. Здесь ей никогда не было места. Здесь таким с семнадцатого года не может быть места.
- А тебе? Ты здесь никому не нужен. Даже матери.
- Я знаю. Я не загружаю себя проблемами, не засоряю мысли мусором, я отгородился от мира, спрятался.
- За счет Маруси.
- Как Маруся. Это ее рецепт выживания, именно для меня. Клеймо круглого идиота спасает. У меня инвалидность, тебе меня не ухватить. Тебе и ее не удалось ни на чем поймать. Поморочила она вам голову. Да?
- Чушь. Бред. Псих.
- А я об этом и говорю, что я псих, а ты мальчик в сером-сером доме, в страшном доме, в серой-серой стране лопоухих горемык.
- Дурак.
- Слушаюсь.
За окном каркали вороны. Самое отвратительное время, почти рассвет. Марусю жутко раздражало это карканье. В Праге поутру ворон не водилось. После изнуряющей бессонницы больной мозг цепляется за этот повод – не спать и далее. Казалось, не будь этих звуков, можно задремать, провалиться в глубокий сон без кошмарных предчувствий. Тит мог не спать сутки, двое, трое и он никогда не замечал, что вороны на рассвете особенно страшны. Поэту стало труднее выносить присутствие постороннего. Добродушно-грустный и всепрощающий взгляд его почернел. Тит сокрушенно отметил про себя, что поэт, действительно, сумасшедший, без всякого притворства. Маруся не солгала в заключении о нем. Тит мог бы припомнить о том, что он давно уже не полковник КГБ, что нет никакого смысла выводить кого-то на чистую воду.
- Так бывает в этой жизни, - хмыкнул поэт, словно прочел его мысли.
- Почем тебе знать, о чем я подумал?
- У тебя на лбу фонарь загорелся, - съехидничал приятель Маруси.
Его лихорадило от бессонницы, хотелось выть, зарывшись с головой в одеяло, а тут крепкий седой мальчик в сером пытает его, словно на допросе. Ему можно сказать все, но что он сможет понять. Кому дано прочувствовать все оттенки боли и отчаяния? Марусеньки нет. В этом она прекрасно разбиралась и сама погрязла в бесконечности душевных мук, к которым у нее, казалось, не было никакого повода. Она уже простила этому грубому миру несовершенство искаженных мыслей и форм жизни, бесконечные козни окружающих обстояний, хаос человеческих отношений. Где она могла увидеть идеал, к которому безотчетно стремилась душа? На иконе, во сне, в словах молитвы? Почему остальные могут жить простыми понятиями, охраняя нажитое, ничем и никем не гонимые. Что же их так крепко держит на земле? Маруся не ведала о том, но верила, что существует безграничный мир поэта, мир, который нельзя потрогать руками, что вещи и люди вокруг, бросающие вслед словеса, не более чем призраки, что якобы правильная их жизнь – не более чем заблуждение, вернее, одно из заблуждений. Мир души – неразгаданная тайна, вот с этим следует смириться, а не пытаться выискать что-то постыдное в уже пережитом.
- Пить будешь?
Спросил Тит. Он пытался встать и пошатнулся, смахнув краем пиджака рюмки и пластиковую бутылку с журнального столика. Сел молча, поднял суровый взгляд служебной собаки с прижатыми купированными ушками на Петьку. Поэт, отметив это сходство с черной гладкошерстной собакой, никак не мог припомнить породу. Марусю забавляла игра, когда агрессия во взгляде таяла, и в карие глаза щеночка уже невозможно было не заглядеться, не умилиться их преданности. Она говорила о щемящей жалости в глазах Тита, о возможности пробудить в нем живые чувства. Поэт решил позабавиться. Он смотрел пристально в глаза Тита и спасался улыбкой, когда становилось жутко, когда зрачки казались направленными дулами. Тит словно бы протрезвел, почувствовал поединок, очень грязно подумал о многолетней дружбе врача и пациента, но смолчал. Петька почему-то не страшился. Таким бесстрастием иногда веяло от Маруси, но его не провести, он знал ее иной.
Вспоминая, Тит улыбался невольно, таяла жесткость, он ждал ее рук, прижимавших его кротко стриженную голову к себе. Он клонился к ее животу, жадно целовал холодные руки. Волна нежности подкатила комом в горле, он задохнулся и закашлялся до слез. Поэт отвернулся. Чужие слезы раздражают, когда свои не могут вырваться на волю.
- Она рвалась к тебе, она видела тебя совсем иным, она разбилась о невидимую преграду. Может быть, ты жил в зазеркалье? Всякий раз она стремилась потрогать увиденное, но только холод, лед. Когда ты успел окаменеть? Вы помурлыкали по телефону, она засияла, сорвалась, а через полчаса возвращалась, мягко говоря, удрученной. Она не нашла тебя. Что такого гадкого можно предложить даме, чтобы так отвратить от себя.
- Иногда я и слова не успевал сказать, открывал ей дверь, возвращался к телевизору, шел детектив. Потом оказывалось, что брат закрыл за нею дверь час назад.
- Она стояла на пороге, смотрела в твой затылок и не смогла достучаться до твоего сердца, которое и сейчас любит ее.
- Если она такая чуткая, зачем ей нужны были знаки внимания, эти банальности.
- Она приходила в банальный мир, принимала правила чуждого ей мира, и нарушение оных, естественно, воспринималось, как твое нежелание видеть гостей. Ее мучило несоответствие интуитивного восприятия и так называемой реальности. Она терялась, а ты самоустранялся.
- А твое жилище так и веет реальностью.
- Это ее пещера. Нам было здесь комфортно. От нас не исходит ни грязи, ни мусора.
- А эти бумаги? Они валяются на полу.
- Их затоптали гости, а там стихи.
- Тебе нужна нянька.
- Тебе тоже, хоть ты и выглядишь крутым. Ты человек из прошлого, а я человек из будущего. Мы с нею еще будем счастливы в будущем.
- В загробном мире что ли?
- Пусть так.
- Вы такие близкие идеальные в своих взглядах, что ж вам не жилось здесь? Рай в шалаше вас не устраивал?
- Рай был у нас в душе, а шалаш не устраивал. В крови женщины есть стремление подчиниться мужчине, потребность животная. Они позволяют любить или нет. Но перешагнуть от слов к действию должен мужчина. Она ждет этого или избегает подобной ситуации. Если ей дать возможность поразмыслить об этом и спросить ответа, то она, обычно, отказывает.
- Я никогда никого ни о чем не спрашивал. Брал свое. И чужое.
- Я знаю. Ты поступал как самец. Я так не хотел поступать, тем более с нею. Она верила мне, а тебе нет. Вот что дороже всего.
- Дороже постели ничего не было в моей жизни.
- Да, ей не хватало человека, который оказался бы сильнее. Дух у нее был непререкаемым. Если ты влюбился в нее и знал ее до первого брака, то почему не бросил все к ее ногам? Выгадывал? Было неудобно?
- Я делал карьеру, развод был неуместен.
- Но ведь он состоялся и не раз. В результате ты все потерял. Ты ее потерял и поздно плакать о том, что ее не стало сейчас. Ее давно не стало. Она осталась здесь, в стихах.
- Где?
- Вот в этой конурке, в записных книжках, дневниках, картинах, книгах. Это очень много. Приедет сын и поговорит с мамулей.
- А когда Игнат приедет?
- Неважно. Когда повзрослеет, окрепнет, чтобы осознать утрату.
- Осознать утрату… Страшно.
- Серьезно, осознавать утрату страшно. Это длится во времени, это называется – надо пережить. Пе-ре-жить. Жить долгое время по привычке, исполняя долг, умываясь, принимая пищу, отказываясь думать о происшедшем. И когда привычка начнет бесперебойно работать, когда начнешь оглядываться без спазмов в сердце, тогда поймешь, что ты пе-ре-жил. Ее нет, а ты еще жив. Все еще жив. Тогда она останется в прошлом, а ты приподнимаешь взгляд от края стола к окну, где она уже не будет рядом с тобой, чтобы решить банальную проблему: кому идти за сигаретами.
- Ты мне дай почитать что-то о ней.
- Когда-нибудь потом. Ты только жди, я обязательно что-то отшлифую, а сырое даже ей не читал.
- Я же не критик.
- Вот именно. Ты человек, ты можешь не пережить откровений.
- Вы спали вместе?
- Да. Здесь нет второй постели.
- Не ври, спали.
- Мы говорим о разном. Жаль. Парень ты оригинальный и форма черепа трудна для зарисовки, но ты заходи. Попробуем сделать из тебя человека живого. Водки, видишь, нет. Сигарет тоже. Пора на волю, хоть и рано.
Вечером следующего дня в местных новостях проскочило сообщение, что вот вышел человек за сигаретами и упал, не успев забрать сдачу. Тит узнал поэта. Позвонил, уточнил по сводке. Ошибки не было. Комната была опечатана до объявления хозяев или родственников, доказавших право на наследство. Тете Тосе и гражданской жене поэта доступа к вещам в Марусиной квартире не дали, он, оказывается, был бомжем, дело замяли. Острый инфаркт в сорок пять лет – явление распространенное. Марусин сосед, матерый алкоголик твердо стоял на своем, никому не позволяя ступить на ее жилплощадь, купленную большою кровью. Старик был старше Тита лет на пятнадцать, бывший интеллигентный человек, не собирался идти на контакт с органами, даже в отставке.
- Все я прекрасно знаю, милый мальчик. Я вас за версту чую. Да, это я указал Мусе на некоторые привычки службистов. Мы никогда не будем пить вместе, можете палить из своего макара.
Лазарь был прав. Тит носил оружие по привычке.
- Было бы странно, если бы ты, Тит, забыл его, идя на свидание. Самое глупое, что ты мог придумать, чтобы приручить Марусю к себе. Она предпочла свободу. Оставь уже нас всех в покое. Нас уж нет никого. Тебе остается ждать Игната. Он всему здесь хозяин. Каждой бумажке. А теперь пшел ты…
Последовала изысканно-редкая отборная брань человека глубоко уязвленного и умеющего поставить на место Мюллера из гестапо, после чего оставалось выстрелить или просто уйти. Тит опешил, ушел, конечно, не умея понять – по-че-му?
Лазарь проследил за ним в окне, затем набрал пражский номер и оборвал связь. Выпил, покурил Марусиных сигарет, сел читать. От Петьки остался тонкий сборник стихов и запавшая строка: «Дерево дышит, шумит, оно живое, поэтому может наблюдать нас человеков, думающих, что они живые... что спорно».