Драматичная индивидуальная судьба. О сочинениях Лидии Чарской

Более ста лет назад одна молодая актриса Александрийского театра написала повесть о жизни Павловского института. Не последним стимулом начала ее литературной деятельности было стремление материально обеспечить своего маленького ребенка. Мудрено было предугадать, что всего через несколько лет никому не известная дебютантка будет пользоваться беспримерным в истории русской детской литературы успехом, что ее литературное имя - Л. Чарская - станет кумиром многих и многих юных читателей и особенно читательниц.

Дело в том, что на ее стороне оказалось могущественное божество, именуемое товариществом "М. О. Вольф". Товарищество "М. О. Вольф" издавало самую разнообразную литературу. Среди нее видное место занимали детские книги.

Издавался Вольфом и журнал для детей, вернее, два журнала, носившие одинаковое название: "Задушевное слово" для старшего и для младшего возраста.

С 1901 года до прекращения издания "Задушевного слова", в 1918 году, не выели ни одного номера журнала как для старшего, так и для младшего возраста, в котором не было бы произведения Чарской. Вслед за "Записками институтки" - первым ее крупным произведением - последовали "Княжна Джаваха", "Люда Влассовская", "Вторая Нина", "За что?" и множество других. Все это пропускалось сквозь "Задушевное слово", а потом выходило отдельными изданиями, причем нередко переиздавалось.

Кроме произведений с героями - детьми из современной жизни, Чарская находила время для писания исторических повестей, и своими "Грозными дружинами", "Желанными царями" и "Пажами цесаревны"- она успела охватить чуть ли не все тысячелетие русской истории в благонамеренно-монархическом освещении.

Но этого мало: Чарская ухитрялась находить время для писания всевозможных, журнальных "мелочей": разнообразных пасхальных и рождественских рассказов и других небольших произведений.

Однако и это еще не все: кроме произведений, выходивших у основного хозяина, Чарская умудрялась работать еще "на сторону",- довольно много ее книг вышло в других издательствах: Кнебеля, Сытина и особенно в издании В. И. Губинского.

"Отхожий промысел" Чарской - ее книги, изданные В. И. Губинским, представляют ряд довольно существенных идеологических отличий от книг, изданных Вольфом, что было впервые отмечено в превосходной статье Е. Данько "О читателях Чарской". По популярности издания Губинского значительно уступали вольфовским.

Ошибочно было бы предполагать, что на этом круг творчества плодовитой писательницы, наконец, замыкался. Чарской принадлежит еще ряд книг для взрослых, романов и сборников рассказав. Среди них имеются рассказы из женской и артистической жизни ("Проблемы любви", 1903; "Как любят женщины", 1904); и традиционные для эпохи империалистической войны "ура-патриотические" романы с немецкими шпионами и храбрыми поручиками ("Ее величество любовь". 1915; "Чужой грех", 1916); и роман "Виновна, но..." (1913), который показывает, что Чарская, помимо тех лавров, которые были уготованы ей судьбой, непрочь была воспользоваться и лаврами А. Вербицкой.

Наконец, для полноты картины следует упомянуть, что Чарская пробовала себя, хотя, пожалуй, без достаточных оснований, и в писании стихов. Ее книга стихов "Голубая волна" даже выдержала два издания.

В "Задушевном слове" существовал отдел переписки читателей - "Почтовый ящик". Отдел пользовался большим успехом среди читателей: возможность увидеть свое имя в печати, хотя бы и в "Почтовом ящике", действует притягательно. Скрытой целью "Почтового ящика" была самореклама, так как в громадном большинстве помещавшихся в нем писем содержались восхваления произведений, напечатанных в "Задушевном слове", или книг, изданных товариществом "М. О. Вольф", причем первое место вне конкуренции занимала Чарская.

То обстоятельство, что печатание этих материалов служило интересам рекламы, не лишает "Почтовый ящик" "Задушевного слова" большого значения для суждения о детских читательских вкусах того времени и о размерах популярности Чарской. Ведь эти данные легко проверить показаниями прессы, отчетами библиотек, результатами обследований, а в итоге получается картина очень внушительная, согласная и стройная.

Так патетично, и в то же время не уклоняясь от истины, писал "Варшавский дневник" (номер от 21 декабря 1913 г.).

3. Масловская сообщает замечательный факт: "Когда я спросила одну маленькую приятельницу, как у нее в классе относятся к Чарской, то получила ответ: "Из 40 воспитанниц 38 ее обожают, а двум она не нравится, и они ее не читают. Так мы с ними даже не разговариваем".

Это отзывы критиков, а вот библиотечные данные: по отчету библиотеки Общества народных университетов в Самаре за 1910 год выходит, что за год Чарскую требовали 318 раз, тогда как Жюля Верна всего 191, Марка Твена 101 раз, а остальных и того меньше. А с 11 января 1911 года по 1 июля 1912 года в той же Самаре Чарскую спрашивали 1372 раза, Клавдию Лукашевич 362, Жюля Верна 344 раза. И не надо думать, что именно Самара почему-то была населена поклонниками Чарской. Во всех концах Российской империи - та же картина. Таковы свидетельства критики и библиотечных отчетов. Что же говорили сами читатели?

"Из великих русских писателей я считаю своей любимой писательницей Л. А. Чарскую", писала двенадцатилетняя Леля Сарумова, по-видимому, нисколько не сомневавшаяся в правомерности причисления Чарской к великим писателям ("Задушевное слово" для старшего возраста, № 21, 1909).

А одиннадцатилетний Георгий Попов вторил ей: "Я ставлю выше всех и считаю моей любимой писательницей Чарскую" ("Задушевное слово" для старшего возраста, № 43, 1909).

"мною недавно случилось проезжать через Гори и Мцхет, и, боже мой, с каким благоговением смотрела я на эту Куру и горы, на которые, как я уверена, смотрела когда-то и моя любимая княжна Джанаха", признавалась какая-то Лина "Задушевное слово" для старшего возраста, № 46, 1907).

Да что там скромные, провинциальные Лели Сарумовы! Нелли Джонсон - англичанка, жительница Калькутты. Приехала она со своим отцом в Россию, попалась ей случайно повесть Чарской "За что?", прочла она ее, пришла в восторг я просит сообщить ей, какие еще книги есть у Чарской. А между тем ей было с чей сравнить Чарскую - по ее словам, она владела языками: английским, итальянским, испанским, немецким и французским ("Задушевное слово" для старшего возраста, № 14, 1911).

Итак, увлечение Чарской вовсе не означало провинциальной отсталости. Далее в глазах читателей, располагавших очень большими возможностями выбора, все заслонялось Чарской, ничто не могло выдержать сравнения с ней. Восторженных отзывов, подобных приведенным выше, отзывов, в которых имя Чарской стояло бы рядом с Лермонтовым, Гоголем или Тургеневым, можно было бы привести множество.

Я просмотрел "Почтовый ящик" "Задушевного слова" за ряд лет и среди огромного количества восхвалений Чарской обнаружил только одно письмо, свидетельствующее, что его автор, хотя и разделявший общее увлечение Чарской, все же сохранил некоторую способность хладнокровной оценки.

Это была тринадцатилетняя Вера Фрейман. Она писала: "Я восторгаюсь повестями Чарской, перечитала 20 ее повестей, многие по 3-4 раза и... я все-таки нахожу, что ставить Чарскую на один пьедестал с Пушкиным и Лермонтовым, как это делают некоторые подруги - нельзя. То великие писатели, гении, а Чарская - только симпатичная, высокоталантливая писательница для юношества, и я думаю, что сама она не рада, читая, как ее сравнивают с Лермонтовым и Пушкиным. Я понимаю увлечение моих подруг повестями Чарской, потому что сама ими увлекаюсь, но: нужно знать меру даже в восторгах" ("Задушевное слово" для старшего возраста, № 37, 1909).

Но зато и досталось же бедной Вере Фрейман! Хотя она как будто и не сказала по адресу Чарской ничего обидного, для завзятых поклонниц Чарской письмо Веры Фрейман должно быть показалось чем-то вроде оскорбления святыни. Оставаться трезвым среди пьяных всегда немного рискованно! Участь Пентея, растерзанного вакханками, должна служить грозным предостережением смельчакам.

Четырнадцатилетняя Наташа Титова поспешила учинить святотатцу суровый отпор. "Дорогие подруги, - писала она,- спор относительно того, можно ли или нельзя ставить на одну линию Пушкина и Чарскую, меня очень удивил. Я полагаю, что каждый имеет право иметь свой вкус. Кому из читателей ближе всего к сердцу Пушкин и Чарская - он имеет полное право это сказать... Лично я прямо заявляю: у меня два самых любимых писателя: Пушкин и Чарская. Пушкина я полюбила за его чудные стихи, за музыку, его поэзию; Чарскую - за интересный рассказ, за описание дорогой мне институтской жизни". К этому решительная Наташа Титова скромно добавила: "Но я этим вовсе не

хочу сказать... что я ставлю Лермонтова и Некрасова ниже Чарской. Всякому свое место" "Задушевное слово" для старшего возраста, № 45, 1909).

Хорошо, что Наташа Титова и многочисленные другие поклонницы Чарской не читали разносных статей о ней К. Чуковского. Не избежать бы ему тогда участи Пентея!

Институтская жизнь и до Чарской служила предметом изображения в беллетристике. У Чарской все действие, переживания героев и героинь, обстановка действия, стиль повествования протекают в эмоционально напряженном, накаленном, взвинченном тоне. Читатель находится в состоянии нервного напряжения, в тревоге, волнении за судьбу героя. Напряжение поддерживается всевозможными опасностями и ужасами, подстерегающими героев. Эмоциональные конфликты, возникающие в повести, захватывают читателя, заставляя его волноваться и переживать вместе с героями и героинями. Во многих произведениях читателю приходится решать ту или иную этическую проблему, поставленную в сфере, близкой к его интересам.

В эстетической неполноценности Чарскую изобличить нетрудно. Почти каждая ее страница дает для этого достаточный материал, так что легко составить большую коллекцию всевозможных курьезов. Но к решению проблемы причины популярности Чарской это ни на шаг не приближает. Чарская имела над читателями необычайную власть. То, что нами справедливо квалифицируется у Чарской, как пошлость и безвкусие, вовсе не ощущалось таким ее читателями, которые даже самые отчаянные "красоты стиля" воспринимали, как подлинную художественность. Несомненно, присущее Чарской при всей внешней пестроте однообразие не препятствовало ее успеху.

"Сами дети,- писала 3. Масловская отмечают однообразие в сочинениях Чарской, но прибавляют: "Только её книги до того интересны, что всегда одинаково увлекаешься".

Самый фон действия, частый в произведениях Чарской, - мирный, прозаический институт благородных девиц - пребражается, становится вместилищем таинственности приключений и приобретают все признаки замка из "готического" романа, какого-нибудь Шато ле Блан из "Удольфеких тайн" Анны Радклифф.

Уже в первом институтском романе - "Записки институтки" - читатель погружается в атмосферу чудесного:

"... Я услышала от Нины, что наш институт давно, давно когда-то был монастырем, доказательством чего служили следы могильных плит в последней аллее и силюльки, бывшие, конечно, келейками монахинь.

- Я? Конечно верю".

Этот мотив силюлек, в которых блуждают души живших там когда-то монахинь, был употреблен экономным автором, находившим, должно быть, что расточительно готовить каждый раз новое жаркое, когда можно подогреть вчерашнее, еще раз в "Люде Влассовской". С небольшой вариацией тот же мотив встречается и в повести "Некрасивая" (Записки Ло), в которой имеется "чертов грот" - площадка на черной лестннце института, тоже неблагополучная по части призраков.

Призраки, таинственные подземелья, "белые фигуры", появляющиеся в полночь на церковной паперти, весь этот радклиффовский реквизит, перенесенный в обстановку института или петербургских окрестностей, - часто фигурируют в произведениях Чарской.

Правда, все эти призраки, за исключением "серой женщины", являющейся Лиде Воронской ("За что?"), имеют рациональное объяснение: фигура в белом окажется институтской прислугой ("Записки институтки"), призрак черной женщины в "Люде Влассовской" окажется сумасшедшей сестрой классной дамы Арно п т. д. Но стоит обратить внимание на технику печатания вещей Чарской в "Задушевном слове", чтобы убедиться, что ударение у ней стояло на эмоциональном воздействии чудесного на читателя, на заинтриговывании его необычайным, "сверхъестественным" феноменом, а не на разоблачении и рациональном объяснении мнимых чудес. Надо иметь в виду, что особенно сильные эффекты достигались именно при чтении в журнале, тогда как читатель отдельного издания такого удовольствия уже не получал.

До Чарской подобный прием применяли многочисленные авантюрные романисты, печатавшие свои романы в газетных фельетонах и размещавшие наиболее эффектные моменты "под занавес", так, чтобы, например, вслед за какой-нибудь находкой трупа белокурой женщины в запертом номере отеля или в квартире почтенного викария стояли сакраментальные слова: "Продолжение в следующем номере".

Так, в повести "На всю жизнь" Чарская на протяжении двух страниц мучит читателей загадкой, что это за таинственный огонёк мелькает на кладбище, в склепе купца Гаврюшина, чьи шаги слышатся в склепе. При этом она определенно настраивает на мистическую разгадку ("Громче, яснее скрип ветхих ступенек, слышнее, ярче по звуку шлепание легких, таинственных шагов... Живые так не ходят"), И после таких заключительных слов: "Еще минута... Легкий стон или кашель... и белая фигура мгновенно вырастает перед нами, помертвевшими от ужаса, заслоняя собою черный провал", иллюстрируемых рисунком и ставится: "Продолжение следует".

Нужды нет, что таинственная белая фигура окажется всего лишь мальчишкой-беспризорником, избравшим склеп местом для ночлега. Читатель на целую неделю, до следующего номера журнала, будет повергнут в состояние, близкое к приступу перемежающейся лихорадки.

Таких примеров - перерыва печатания повести "на самом интересном месте", причем прерванный кусок как будто наталкивает читателя на сверхъестественное объяснение,- у Чарской немало. Укажу хотя бы на два места в "Большом Джоне" ("Задушевное слово" для старшего возраста, № 2, 1908 и № 12, 1909), на "Записки институтки" ("Задушевное слово" для старшего возраста, № 11, 1902 и др.)

Так Чарская применяет к изображению жизни института радклиффовокую или традиционно считающуюся радклиффовской технику - разъясненной тайны объединяя ее с манерой романистов-фельетонистов середины XIX века и позднейшего времени печатать свои произведения, подгоняя моменты, заключающие сюжетную загадку, к перерыву и перенося разъяснение загадки "в следующий номер".

Таким образом и волки были сыты, и овцы целы. Все "тайны" разъяснялись, законы природы оказывались ненарушенными, все оставалось на своем месте, но читатель испытывал вместе с героинями "помертвение от ужаса" и, должно быть, считал по пальцам дни до выхода номера журнала с продолжением.

*

Нина Джаваха, героиня двух повестей Чарской - "Записки институтки" и "Княжна Джаваха", - в ранней юности умирает от чахотки. Ирина Камская, героиня повести "Огонек", умирает от чахотки, которую она получила, спасая двух девочек, унесенных в море оторвавшейся льдиной. От чахотки же умирает в "Княжне Джавахе" мальчик Юлико - "паж" Нины. Над душераздирающими описаниями их смертей сколько читателей рыдало во всех уголках России! Хорошо знавшая свое ремесло писательница, прежде чем уморить свою героиню, много и успешно старалась, чтобы вызвать к ней любовь читателей, окружить ее чем-то вроде поклонения и сделать из ее смерти большое эмоциональное событие в жизни читателя, которое переживалось им, как переживается большое личное горе.

Давно отмечено, что проблема создания положительного героя особенно остро стоила перед русской литературой, которой как раз положительный герой удавался меньше всего.

Чарская, оперируя средствами примитивными и эстетически неполноценными, беззастенчиво играя на слезливости своих читательниц, легко и безболезненно разрешала для себя эту проблему. Первая же созданная ею героиня - Нина Джаваха - стала кумиром, на которого молилось целое поколение юных читателей, образцом для подражания и, наконец, существом, преступившим ту условную грань, разделяющую литературу и жизнь, за которой обречено оставаться большинство создаваемых писателями литературных героев: в существование княжны Джавахи многие читатели верили решительно и безусловно, не допуская сомнений в ее реальности.

"Я уверена, что княжна существовала, писала двенадцатилетняя Зоя Бездетнова из Углича ("Задушевное слово" для старшего возраста, № 38, 1911). Иногда вера в реальность Джавахи принимала наивно-трогательные формы. Две подруги, Лида Охлобыстина и Маруся Чеглокова, отправились на кладбище Новодевичьего монастыря в Петербурге, чтобы отыскать могилу княжны. Могилу им отыскать не удалось, причем в конторе кладбища им сказали: "Много уже приходило и справлялось о ней". Другие читательницы посылали из провинции советы, как найти могилу.

"Почтовый ящик" "Задушевного слова" содержит множество детских писем, свидетельствующих, что среди читателей Чарской шла оживленная дискуссия о созданных ею образах. Взрослые спорили о Гамлете или о Базарове, дети обсуждали характер Лиды Воронской и других героинь Чарской, и сколько было сломано копий в этих бурных турнирах, сколько было высказано противоположных мнений на эту животрепещущую тему! Хорошо ли сделала "Вторая Нина", когда подслушала разговор Рамзай с Аннушкой? Правильно ли поступила Нора Трахтенберг, выдав Запольскую? Была ли Лида Воронская избранной, исключительной натурой или же просто заурядной, избалованной девочкой?

Сотни подобных проблем разделяли читателей "Задушевного слова" на лагери и вызывали потоки писем в редакцию. Галерея персонажей Чарской оказалась достаточно разнообразной; писательница умела угодить на все вкусы. Кому импонировали гордые, неприступные, ледяные девицы-аристократки вроде Норы Трахтенберг или Вари Голицыной, кто предпочитал добродетельную и выдержанную Люду Влассовскую, кто - и этих было большинство - восторгался смелыми, необузданными, непосредственными героинями: Ниной Джавахой, "Второй Ниной", Лидой Воронской и другими.

Чарская сумела уловить вкус читателя своей эпохи. Она чувствовала, что подрастает порожденное эпохой реакции поколение "непонятых", "непризнанных", "загадочных", "исключительных" натур (вернее, считавших себя такими), жаждавших найти свое выражение в литературе. Очень много дает для уяснения причин успеха Чарской помещенное в "Почтовом ящике" "Задушевного слова" письмо четырнадцатилетней Маруси Хоменко и вызванные им отклики:

"Дорогие подруги по журналу! Письмо, в котором Лиду Вороненую называют "капризной", "плохо воспитанной", меня возмущает. О, как мало поняли ее те, которые так пишут! Лида - сложная, загадочная, больная натура. Чтобы понять ее мнимые "капризы", ее шалости, ее "упрямство", надо или самой пережить все то, что переживала она, или близко наблюдать девушку, похожую на Лиду. Таких девушек- немного. Счастливы те, у которых уравновешенная натура, которым не приходилось задавать себе вопроса: "За что?"... Много ли таких? Мне кажется, что немного, по крайней мере я вокруг себя не вижу ни одной подобной исключительной натуры. Но зато, как я полюбила Лиду! Мне кажется, точно она моя близкая, моя родная сестра, точно она - я. Да! Потому что, вдумываясь, я в поступках Лиды, в ее характере, ее нервности вижу самое себя. Вот почему мне кажется, что повесть "За что?" не может понравиться всем: ее нужно понимать и перечувствовать, как перечувствовала я - вторая Лида. О, как хотелось бы знать, есть ли еще среди читательниц-подруг много таких же "вторых Лид".

"Непонятость" (условно назову так психическое состояние, описанное Марусей Хоменко) была явлением, типичным для той эпохи. Недаром вскоре после публикации ее письма в "Задушевном слове" в редакцию качали чуть ли не пачками поступать письма таких же "непонятых".

"Милая Маруся Хоменко, - писала двенадцатилетняя Тамара Грассевич из Одессы, - с какой радостью, прочтя ваше письмо в № 15, я, наконец, нашла в вас, кроме себя, еще одного человека, который понял дорогую для мрня героиню повести "За что?", Лидюшу Воронскую. Я давно собиралась опровергать высказанные мнения о поступках Лидюши многих подруг по "Задушевному слову", но решила, что правильно судить Лидюшу может только человек, переживший все вместе с ней, а в крайнем случае обладающий очень чуткой душой. Но пусть лучше наши подруги неправильно судят Лидюшу, чем переживать им все то, что пережила я с Лидой".

Некая Зинаидка писала: "Мой характер называют странным, своеобразным. И никто, никто, ни единый человек до сих пор не понимает меня, но вы, дорогая мне Маруся, поймете меня. Как только я прочла ваше письмо, напечатанное в "Почтовом ящике", я тотчас же в вас угадала родную, близкую мне душу, точно так же как и в Лидии Воронской. Когда я читала повесть "За что?"- повесть дорогой нашей писательницы Л. А. Чарской, - я, как и вы, Маруся, как бы все переживала с Лидой, и мне все казалось, что все действия Лидии - мои, мои собственные. Я так горячо, так страстно люблю Лиду.

Я очень люблю читать, прочла сочинения очень многих писателей, как русских, так иностранных, но ни одно не производит яа меня такого сильного впечатления, как произведения Лидии Алексеевны. В ее произведениях, по-моему, есть какая-то непонятная, чарующая, целиком захватывающая читателя сила".

Таких писем можно было бы еще привести немало, но и этого достаточно. Итак, налицо существование особой, хотя и не оформленной официально секты, круга посвященных, определяющим признаком которой является поклонение героиням Чарской, в частности Лиде Воронской, в образе которой адепты этой секты усматривают изображение своих собственных персон, причем настаивают на том, что подлинное постижение этого образа, проникновение в его эзотерический смысл доступно лишь для них, обладающих непомерным внутренним, почти мистическим и недостижимым для окружающих опытом.

В чем же состоят особенности этих героинь, какие именно качества сделали их кумирами читателей, в чем заключается та "непонятная, чарующая, целиком захватывающая читателя сила", о которой писала восторженная Зинаидка?

Очень близки к истине, ближе суждений многих критиков, писавших о Чарской, ответы тринадцатилетней Маруси Подоляковой из Кременчуга и двенадцатилетней Нины Гаевской из Чернигова.

"Меня больше всего в них (в повестях Чарской), - писала, первая из них, - увлекает то, что главный тип героини (или героя) почти всегда у Чарской представляет нечто незаурядное, необыкновенное, но, тем не менее, возможное. Этим, мне кажется, больше всего объясняется, почему повести Чарской всем нам так нравятся".

"Мне больше нравятся типы необыкновенные, т.е. редко встречающиеся, потому что такие, каких описывает Лукашевич, Макарова и другие, встречаются часто, и к ним больше привыкаешь, а типы, описываемые Чарской, интересуют и увлекают именно своей необыкновенностью".

Итак, по четкой формулировке Маруси Подоляковой, героев Чарской отличает "нечто незаурядное, необыкновенное, но, тем не менее, возможное". В письме Нины Гаевской указаны имена Макаровой и Лукашевич - писательниц, представлявших тот унылый литературный фон, на котором Чарская выделялась так ярко и выигрышно в глазах читателей. Действительно, как заманчивы должны были быть для девочек, живших в скучных Кременчугах и Черниговах, в мертвящей атмосфере окуровской России, книги Чарской с их необыкновенными героями, совершающими отчаянно-смелые поступки и после неудач и преследований достигающими "заслуженного счастья" (название одной из повестей Чарской) или же гибнущими в расцвете юности, подобно Нине Джавахе, которая "прозрачная, чистая, как маленький Эльф, утонула в эфире бессмертия" (слова Чарской). И, главное, все это "незаурядное и необыкновенное" казалось, "тем не менее, возможным".

Необычайные приключения героев Майн-Рида, Густава Эмара, Жаколио, Буссенара и других классиков авантюрного романа обычно развертывались где-нибудь на берегах Ориноко или в "трущобах Индии", в местностях экзотических и бесконечно удаленных от российской действительности. Поэтому в сознании читателей авантюрного романа обычно возникала непроходимая пропасть, воздвигалась стена между окружающей, повседневной жизнью и миром романтики и приключений, о котором говорили книги. Некоторые пытались найти выход в виде "бегства в Америку", одно время ставшего для России явлением социально типичным. Не то ждало читателя у Чарской. Там события, быть может, не многим уступавшие по необычности майнридовским и буссенаровским, происходили где-то тут, под боком, грань между романтикой и действительностью, "поэзией" и "прозой" стиралась, становилась неощутимой.

Призрак серой женщины появляется в Царском Селе, под Петербургом; цыгане похищают Лиду Воронскую в Шлиссельбурге, тоже недалеко от столицы ("За что?"); в петербургской гостинице где-то около Нарвской заставы страшный беглый каторжник Иван Зуб пытается похитить Сибирочку ("Сибирочка"); лунатик бродит по мрачным коридорам и лестницам института ("Некрасивая") и т. д. Казалось, что небольшого усилия достаточно, чтобы прямо из серого нровинциального города попасть в такую увлекательную, наполненную волнующими переживаниями и приключениями жизнь. Для Маруси Подоляковой и для сотен и тысяч других Чарская как бы открывала перспективу найти в окружающем их мире возможность приобщиться к тому, о чем раньше можно было лишь мечтать, или читать в книгах, или видеть на подмостках театра.

Бегства, погони, похищения, разбойники, героини в плену, нападения диких зверей, предательства, героизм, призраки, сбывающиеся предсказания, театральные позы героев, как бы находящихся на невидимых подмостках (вероятно, тут сказалась вторая профессия автора), приключения, следующие одно за другим, причем читатель обычно сразу вводится в гущу событий; природа, взятая обыкновенно в своих наиболее эффектных проявлениях: наводнениях, бурях, грозах, молниях, раскатах грома, - вся эта, хотя и эпигонская, взятая из вторых рук, романтическая бутафория в соединении с напряженной, доходящей подчас до исступленности эмоциональностью повествования и с "роскошным" стилем типа: "Орион весь янтарный, с зеленым блеском, с алмазным сиянием, выливающимся из очей, как бесплотный дух, взирающий на землю", "брала за душу" читателя, внушая ему волнение, беспокойство за героя, заставляя жить его скорбями, радостями и несчастиями.

Раз заинтересовав читателя судьбой героя, Чарская уже не давала ослабнуть интересу, поддерживая и увеличивая его всевозможными сюжетными аттракционами и острыми эмоциональными конфликтами, возникающими обычно в институте или гимназии - сфере, хорошо знакомой и близкой читателю.

Героиня "Записок маленькой гимназистки" - Лена Иконина - несправедливо обвинена в краже книжки, принадлежащей учительнице немецкого языка. Действительная виновница - кузина Лены горбунья Жюли, враг Лены, причинившая ей много неприятностей. На Лену надевают лист с надписью: "Она воровка! Сторонитесь ее!". С этим листом она должна сидеть на уроке и ходить во время перемены. Первое движение души ее - немедленно назвать действительную виновницу и тем избавиться от позорного наказания.

"Взгляд мой отыскал горбунью в толпе прочих девочек. Она смотрела на меня. И что за глаза у нее были в эту минуту! Жалобные, просящие, молящие! Печальные глаза. Какая тоска и ужас глядели из них!

Я не выдам тебя. Ни за что не выдам! Ведь у тебя есть мама, которой будет грустно и больно за твой поступок, а у меня моя мамочка на небесах и отлично видит, что я не виновата ни в чем... Нет, нет, я не выдам тебя, ни за что! Ни за что!"

И, конечно, как бы в награду за проявленный высокий героизм и готовность пожертвовать собой, даже за врага, через шесть страниц та же Жюли будет, склонившись до пола и охватив ноги Лены, покрывать их поцелуями и слезами:

"Лена... Лена! Бедная! Святая! Да, да, святая! За что ты так страдаешь? Что ты перенесла из-за меня сегодня! Лена! Бедная, милая Лена! Какая я злая, гадкая, негодная... Я злодейка перед тобою, а ты! Ты святая, Лена. Я поклоняюсь тебе!"

Вот показательный для Чарской пример эмоционального конфликта высокого напряжения, без которого обходится редкое ее произведение. Героиня или берет на себя чужую вину (кроме "Записок маленькой гимназистки", этот мотив встречается в "Записках институтки", "Княжне Джавахе", "Некрасивой" и других произведениях), или идет одна против класса, не желая, например, участвовать в "травле" какого-нибудь педагога, после чего на нее обрушивается гонение со стороны всего класса ("Записки маленькой гимназистки", "Некрасивая", "Княжна Джаваха" и др.), или считает себя виновницей постигшего кого-нибудь несчастия и мучается угрызениями совести ("Люда Влассовская", "Большой Джон", "Южаночка" и др.). Разрешается эмоциональный конфликт Чарской неизменно благополучно - настоящая виновница признается, класс признает правоту героини и примиряется с ней и т. д.

Подобные конфликты представляют собой в произведениях Чарской узловые пункты повествования, моменты наибольшего эмоционального напряжения. Именно тут сосредоточивалось максимальное читательское волнение, именно тут клокотали институтские и гимназические страсти, и возбуждение поклонниц Чарской достигало высшего предела, чтобы разрешиться на всегда благополучном исходе. Показательно, что причина конфликта почти всегда носит комнатный, "местный" характер. В социальный он и не пытаетея перерасти. Но это подводит нас к рассмотрению того, что можно назвать социальной проблемой у Чарской.

***

Дореволюционная буржуазная детская литература не знала четкой постановки социальной проблемы. В громадном большинстве детских книг мир кончался на пороге буржуазной детской. Если в поле ее зрения попадали такие явления, как бедность, нужда, нищета в плане сентиментального "жаления", то разрешение вопроса обычно оказывалось попыткой его замазать.

Чарская не составляла исключения из общего правила. Было бы напрасно искать у нее сколько-нибудь четкой позиции в этом вопросе. В статье Е. Данько отмечено любопытное явление: социальная идеология произведений Чарской менялась в зависимости от того, в каком издательстве они выходили. Большая или меньшая степень демократизма, очевидно, диктовалась заказом издателя.

Товарищество "М. О. Вольф" и его "Задушевное слово" культивировало в своих изданиях монархически-верноподданнические добродетели. Редкий номер "Задушевного слова" обходился без заметок, посвященных царям, царицам и великим князьям, их переездам, смертям, балам и парадам в их присутствии и т. д.

Книги Чарской, вышедшие в издании Вольфа, вполне отвечают вольфовским установкам. Почти каждая вольфовская книга Чарской содержит в той или иной степени аристократический элемент. "Благороднейший губернатор, великодушный генерал, пленительный тайный советник, очаровательный министр - принадлежность каждой ее книги" - написал К. Чуковский в "Лица и маски".

Юные героини Чарской, кажется, с самых пеленок преисполнены сознанием достоинств своего рода.

"Я грузинка. Мое имя Нина, княжна Нина Джаваха-оглы Джамата. Род князей Джамата - славный род; он известен всему Кавказу, от Риона и Куры до Каспийского моря и Дагестанских гор", - так отрекомендовывается читателю героиня одной из популярнейших книг Чарской - "Княжна Джаваха".

Не отстает от нее и "Вторая Нина": "Я племянница знатного и известного русского генерала, князя Георгия Джаваха". И на бледном личике девушки-подростка выразилось столько гордого достоинства, что горцы невольно должны были убедиться, что она сказала правду и что дитя это принадлежит к знатному аристократическому роду".

Когда у Чарской происходит соприкосновение двух, имеющих каждый свою замкнутую орбиту, но пересекающихся социальных миров, то нередко чванство и пустота аристократов разоблачаются и им противопоставляются добродетели бедняков, но даже для некоторых ее сентиментально-филантропических вещей остается характерным тот снисходительный "тон свысока", который ярко проявляется, например, в "Счастливчике" и в "Юркином -хуторке".

Когда Чарская вводит в свои произведения картины нищеты, нужды и горя, то избавление приносят те же растроганные несчастьем бедняков идеальные богачи, великодушно приходящие им на помощь.

"Вы говорите сами, что за ваши звонкие песенки вас прозвали окружающие Феей... Ну, а если вы будете приносить добро, например, помогать бедным семьям крестьян, обшивать их детишек, учить их грамоте, забавлять малышей, когда родители их заняты работой, - так не прослывете ли за это добрым ангелом среди них". Так обращается к беззаботной девочке Мае князь Виталий, нередкий у Чарской аристократ-народолюбец.

Такое своеобразное преломление получила в творчестве Чарской традиционная для дореволюционной русской литературы тема "долга перед народом".

С другой стороны, имеются произведения, в которых затушёванно проводится идея о незыблемости существующего распределения жизненных благ, о том, что нужно довольствоваться своей участью.

Вот бедная, но тем не менее счастливая семья Лоранских ("Семья Лоранских" (Не в деньгах счастье). В ней "веселились так, как, наверное, уже не умеют веселиться в княжеских палатах". Стоило им получить неожиданное наследство, как все пошло кувырком, и их жизнь чуть не была совершенно погублена. Богатство подействовало на детей Лоранских развращающим образом: сын Граня и дочь Валентина потребовали себе роскошных костюмов. Граня даже проигрался в карты и влез в неоплатные долги, и, только когда все деньги вышли, все пришло в норму, и Лоранские вернулись к состоянию прежнего благополучия. Не в деньгах счастье.

***

Литературная деятельность Чарской продолжалась бесперебойно, не проявляя никаких признаков творческого оскудения, вплоть до закрытия буржуазных издательств в 1918 году. В 1918 году в "Задушевном слове" для старшего возраста печаталась ее новая повесть "Мотылек". Но читателям так и не удалось узнать, чем закончатся приключения дочери бедного чиновника - Шуры Струковой, поехавшей в Петербург на курсы. "Задушевное слово" разделило судьбу множества своих собратьев и закрылось, так и яе доведя до конца печатание "Мотылька".

Лидия Чарская была явлением литературного распада. Она разделяла свою печальную славу с желтыми, ремесленническими изданиями Ник-Картера и Нат-Пинтертона, которые конкурировали в успехе с "Княжной Джавахой" и "Лидой Воронской". В детской литературе Чарская выполняла ту же роль, которую Арцыбашев и К° играли в общей литературе.

После 1918 года появилась новая литература для детей, совершенно не похожая на дореволюционную. За все время существования русской детской литературы в первый раз, исключая нечастых случаев обращения к творчеству для детей русских классиков, ее стали создавать не литературные неудачники, халтурщики и компиляторы, а настоящие, полноценные мастера, давшие ряд, без преувеличения, классических книг. Совершенно изменился и сам читатель. Стали нетипичными и почти исчезли "непонятые" натуры. Перестали задавать тон самовлюбленные, истеричные, деспотичные дети.

В общем это означало неизмеримый качественный рост литературы и оздоровление ее и читателя. Однако, как правильно заметил С. Маршак,

<blockquote>"убить Чарскую, несмотря на ее мнимую хрупкость, и воздушность, было не так-то легко", хотя "революция нанесла ей сокрушительный удар".</blockquote>

Несмотря на все преграды, по каким-то подземным каналам сохранившиеся до нашего времени экземпляры книг Чарской распространялись, передавались из рук в руки и находили своего читателя.

Мало того, несмотря на совершенно изменившуюся социальную обстановку, Чарская удерживала свою позицию любимого автора, ею по-прежнему зачитывались. Характер интереса к Чарской в послереволюционное время изменился: на первое место выдвинулась романтически-экзотическая сторона, компенсировавшая до некоторой степени почти полное отсутствие романтики в советской детской литературе. Обстановка и герои утратили всякую связь с окружающей жизнью и воспринимались, как нечто очень занимательное, но далекое от действительности.

Сохранившийся интерес к Чарской означает, что в детской литературе какое-то определенное место осталось незамещенным. Это относится прежде всего к ярко эмоциональным, остро сюжетным вещам о чьей-нибудь драматичной индивидуальной судьбе, за которой читатель следит с волнением, к насыщенности произведения сильными и бурными чувствами, к показу близкой читателям школьной жизни.

Чувствуется, что глубокого интимного знания психологии современного школьника писателям не хватает, и школьный быт они знают довольно поверхностно.