Заметки о Пришвине. Егерь Михал Михалыч

Пришвин редко впускает на страницы своих детских рассказов детей как участников действия. Чаще он сам, егерь Михал Михалыч, заглядывает в дупла деревьев, в питомники зверей, в болотные камыши и развертывает перед взором читателя чудесные лесные, болотные, воздушные происшествия.

Но, устраняя ребят, он приближает их к себе, ибо он не поучает, не наставляет их, а только показывает. И юный читатель легко ставит себя рядом с егерем, как бы самостоятельно проделывая под его наблюдением многие опыты познания живого мира. Какая радость и удовлетворение охватывают юного читателя, когда он вдруг сам узнает, что одуванчики действительно на ночь закрывают свои "ладони", а потом под солнцем опять раскрывают их, что они, как и ребята, засыпают и пробуждаются вместе с солнцем ("Золотой луг"). Радость эта ни с чем не сравнима, потому что добыта собственным наблюдением.

И "Золотой луг", и "Земля показалась", и все другие детские рассказы Пришвина написаны так, как будто бы они взяты из биографии каждого любознательного юнца, независимо от того, копал ли он сам червей в огороде или только слышал о том, как копают их. Пришвин пробуждает в ребенке его охотничью мечту. Посмотри на оленя, волка, чибиса, говорит он своему читателю, и ты увидишь в них тайну, которая остается, однако, тайной только до тех пор, пока ты ее не испытаешь и, испытав, не покоришь ее.

Пришвин как бы утверждает, что в природе существует неприкосновенный запас для вечного непосредственного узнавания. Человек потеряет в себе творческий дар, если обо всем будет узнавать только из чужих рук. Делом непосредственного узнавания занимаются прежде всего дети. Все они хотят быть колумбами земель, окружающих их. В этом желании заключен источник вечного возрождения человеческих поколений. Красоту и смысл явлений природы надо прежде самому пережить, чтобы загореться желанием покорить природу на пользу коллектива. В этом и заключается глубоко воспитательный смысл пришвинского художественного "переживания детства".

***

Задача почти неразрешимая: отделить Пришвина - детского писателя от Пришвина - писателя для всех. Да и что такое особая литература для грамотных детей? Белинский писал: "Книги для детей можно и должно писать, но хорошо и полезно только то сочинение для детей, которое может занимать взрослых людей". Этим все проверяется. Пришвин такой именно детский писатель. Во вступлении к циклу рассказов "Лисичкин хлеб" он пишет, что хотел бы, чтобы его детские рассказы были "одинаково интересны для всех поколений", и в этом он видит оправдание своим поискам "идеального рассказа для детей".

О том же у него и в "Молоке от козла", написанном ещё в 1928 году: детский рассказ должен "занимать и старых и малых, как сказка". Пришвин, как видим, не делает "тайны" из своего творчества. Так что же такое детский рассказ Пришвина? Не подделываясь под "детский мирок", питая отвращение к сочинению разного рода комнатных небылиц, Пришвин - взрослый, мудрый - играет в природе и с природой.

Элемент игры как раз и делает из него писателя близкого, нужного детям. Это же дает ему возможность по-человечески плотно, душевно прикоснуться к чудесам, совершающимся на родной планете - Земле. Об игре он пишет так: "Взрослые играют гораздо более детей". И в самом деле: когда мы учим собаку стойке, гону, когда тетерев у нас токует на чердаке - разве тут мы не играем? Если уж и мы играем, то "почему нам надо рассказывать детям непременно о полезном и поучительном..."

Я так понимаю эту декларацию писателя: пусть поучительное будет, но как игра, как что-то нечаянное. Так оно и есть у Пришвина, иногда даже как в басне, но без назойливого морализирования, например, о бойкой собачонке под кличкой "Лимон": "Все забияки такие. И наговорит-то тебе, и навизжит, и пыль пустит в глаза, но стоит посадить его в шляпу - и весь дух вон: визгу много, шерсти мало!"

Вся соль тут - посадить забияку в шляпу! Но чаще у Пришвина и выводов нет, а одно живое действие, происшествие, в котором смысл глубоко запрятан в игру. Если читатель попадет в схожую - или подбную обстановку, все станет ему ясно, а покуда - происшествие, не менее грациозное, чем в сказке о козе, - "нет козы с орехами, нет козы с калеными..."

Свое "утраченное детство" Пришвин воссоздает в играх - разговорах с детьми. В чудесном рассказе о детях "Весна света" писатель "и сам такой", т.е. как те дети, которых он встретил на Малой Бронной и которых он "не обманывает" своей сказкой о некоей стране Дриандии, ибо он сам в игре перевоплощается в жителя этой лесной страны. Вот эта сократовская, мудрая искренность - "я детей не обманываю" - этот реалистический театр на одной из московских улиц и делает Дриандию страной существующей, своей: там все так же по-братски делается, как и в родной Москве.

Конечно, Пришвин, играя с детьми, не может скрыть от них своего превосходства, старшинства, добродушного лукавства, но ведь это только усиливает интригу игры. Так входит в игру фантазия, остроумие, мечта. В плотный, вещественный, реалистический мир своих рассказов Пришвин зовет желанную гостью - фантазию. Но она у него обращена не в "сферы", а служит для дорисовки конкретно ощутимого мира, для преодоления наивно-реалистических представлений, обращена к догадке и опыту.

Догадка, творческий домысел, может быть, и является главной поэтической стихией рассказов Пришвина. Догадка эта опирается на исключительное знание и понимание природы писателем-охотником. Спорт, охота, по Пришвину, - "школа любимого дела".

Неуловимое, многоликое в природе Пришвин стремится уловить, представить этот процесс образно, через какое-нибудь событие. Одного этого уж довольно, чтобы признать Пришвина совершенно самобытным и неоспоримо нужным писателем для детей.

Пришвин и потому еще нужен детям, что главная страсть его - охота - "неразрывно связана с детством, старый охотник - это человек, до гроба сохраняющий очарование первых встреч ребенка с природой". Об этом писал еще замечательный русский писатель С. Т. Аксаков, ныне почему-то почти забытый. Богатое, крепкое, содержательное слово "охота" наиболее полно и точно выражает писательскую индивидуальность Пришвина.

Охота - это желание," хотение. Тема охоты сближает его с детьми - охотниками по своей наклонности. В пришвинских картинах охоты ребенок бессознательно черпает силу для собственного развития. Охота выводит человека из комнаты на просторы мира. Здесь он начинает по-настоящему любить природу, а не любоваться ею. Научиться любить природу можно, только став с ней с глазу на глаз, в состязании с ней. Пытая природу, человек вырабатывает в себе бесстрашие, выносливость, сноровку, наблюдательность, закалку.

В соответствии с этим у Пришвина не встретятся люди беспомощные, сентиментальные. Его охота - общественная функция и, как всякая общественная функция, огромна по охвату объектов. Звери, птицы, лес (Дриада - душа леса, дерева) - родные ему места. Художнику порой достаточно какой-нибудь кочки в болоте, дупла в дереве, дробного стука дятла, похлопывания хвоста собаки, чтобы увидеть через это нечто существенное в мире.

Иным это может показаться странным, но Пришвин обращается не к слепым кротам, а к зрячим людям. В Пришвине-охотнике соединяются две стороны: охота ради ловли, добычи, и охота бескорыстная (по терминологии Аксакова) - ловить птичку, чтобы ухаживать за ней, изучать ее. Но без добычи нет сладости и в любви к птичке, т.е. охоте в собственном смысле предшествует у него изучение, созерцание, а все вместе и есть "охота за счастьем". Охота имеет свои разные удачи и неудачи, следовательно, имеет свой интерес. Им и живет Пришвин.

В своих рассказах он очень редко стреляет. Этим он как бы говорит: выстрел - последнее звено в охоте, ему предшествует долгая выучка выслеживания, наведения ружья, прицеливания, "стойка" самого охотника, умение сосредоточиться, собраться, сжаться для решительного действия. И в этом - своеобразие Пришвина, художественного воспитателя в детях чувства воли, самообладания.

Конечно, самое эффектное на охоте - выстрел, гон... Но есть много эффектного и в том, что до выстрела. И неслучайно Пришвин свой быстрый, как пущенная стрела, "Смертный пробег" - рассказ о гоне зверя, об опьянении охотой, о безумстве гончего пса Соловья, настигающего лисицу, - не пустил в свою детскую серию, ибо человек, в этом рассказе, "как маньяк", находящий упоение в бою, забывающий цель, с которой он начал свое предприятие. Такого накала страсти все равно не привьешь, да едва ли и нужно прививать детям.

И другое характерно для детского рассказа Пришвина: забота о том, чтобы ребята-читатели чувствовали себя с ним "равноправными гражданами", чтобы как-нибудь неосторожно не принизить детей в глазах взрослых, укрепить в них чувство собственного достоинства. Интонация его рассказов всегда поэтому естественная. Однако он помнит: многое, что нам приелось, не затрагивает нас, для детей полно новизны, свежести, у них более непосредственная реакция на внешний мир, души их постоянно раскрыты, чтобы наполниться содержанием. Отсюда в рассказах Пришвина постоянно звучит нота удивления перед происшествиями, отнюдь не "экзотическими": подумаешь, утенок взлетел или вот собака поддалась на колбасу, - но как же все это прекрасно!

Реальный детский рассказ Пришвина складывается, таким образом, из следующих элементов: волевого, охотничьего ощущения мира, игры, как средства общения, как школы воображения, и из чувства равноправия с детьми. Все это увенчивается у него мужеством, неистребимой силой духа, которую Пришвин в своих кавказских рассказах для детей называет кабардинским словом "дермант".

Много героев - четвероногих и крылатых - у него, но над всеми ними - человек, победитель, испытатель.

В своей "подмосковной" и восточной тайге егерь Михал Михалыч создает простую и величественную красоту русской природы, постоянно находя в ней все новые и новые колеры. В его любви к русской природе заключен настоящий патриотический пафос, который всегда дойдет до наших детей. Как же он творит эту красоту? Уот Уитмен писал о себе: "Все поэты из сил выбиваются, чтобы сделать свои книги ароматнее, вкуснее, пикантнее, но у природы, которая одна мне была образцом, такого стремления нет".

В этом смысле Пришвин, как и Уитмен, "не поэт", ибо он пишет под шум леса, под пение вешних вод; за единый переплеск ручья, за умный, преданный взгляд Ярика он отдаст с радостью все сладкозвучные описания природы, а заодно и все те слащавые сентенции по поводу нее, которые приводили Белинского в ужас. Таких описателей природы "для детей" великий критик называл "врагами детей".

У Пришвина описания редки. Для него главное не то, на какую грушу сел щегол, вылетев из клетки, а как он обчистился, да как запоёт свое "ши-бить-бить"! Это и есть у Пришвина

"пейзаж". Животные у Пришвина составляют нераздельную часть самой природы. Когда же попадается у него "чистый" пейзаж, то не в виде "лирического отступления", а как скупой, сильный, резко очерченный рисунок.

Эмоцию от созерцания природы Пришвин при этом прячет под спуд - пусть рисунок говорит сам за себя. В совершенстве владея искусством не говорить ничего лишнего, Пришвин дает такой пейзаж: "Небо тяжелое и такое низкое, что кажется, вот только на елках и держится", или: "Как будто кто елки гребешком расчесал сверху донизу, на каждой веточке висит длинная серо-зеленая борода, но на вершине плодов можно собрать целый амбар".

Во "взрослой" литературе эту чудесную графику пейзажа он сопровождает лирикой, полной глубокого поэтического раздумья (в "Корне жизни", "Колобке" например). Какую-то долю ее, может быть, следовало перенести и в детские рассказы.

***

У Пришвина есть два цикла детских рассказов: "Зверь-бурундук" и "Лисичкин хлеб". И в обоих неподражаемо оригинально развернута живая школа наслаждения миром, познания зверей и птиц, школа открытий, догадок, быстрая панорама интереснейших происшествий. Нет ничего труднее, однако, доказать, убедить, что такое-то произведение прекрасно.

Вспомним, как Белинский поступил, когда писал свой восторженный разбор "Героя нашего времени". Он цитировал произведение целыми кусками, делал анализ и достигал успеха - убеждал. Как, например, докажешь, да еще за детей, что пришвинская "Луговка" прекрасна?

Надо бы ее и другие его художественные, полноценные миниатюры привести полностью. Но на это нет места. Поэтому придется поступить так, как поступил сам Пришвин в рассказе про барса: отыскать маленькую "шерстинку", оставленную зверем на земле, и по ней выследить прекрасного обитателя уссурийской тайги.

Пришвин просто, иногда по-деловому начинает свои рассказы, например: "Понадобилась мне однажды на кадушку черемуха, пошел я в лес" или: "Мне попала соринка в глаз". Обычно такое вступление не обещает ничего неожиданного и уж во всяком случае никакого отгадывания, а между тем в нем, в отгадывании, все дело. Оно наступает после того, как будет показано то или иное происшествие, и тогда Пришвин вдруг разрубает узел, изящным поворотом возвращает ход рассказа к его внутренней теме: "Но я чуть было и не забыл о белых салфетках, из-за чего я завел этот рассказ".

И оказывается: то, что он долго не мог понять, почему у оленя позади, возле хвоста, большой белый кружок, вроде салфетки, означает лишь, что салфетками пугливые животные сигнализируют друг другу во время панического бегства от врагов! Салфетка и борьба за существование - можно ли рассказать об этом более изящно, более впечатлительно, более доступно для ребят?

Рассказ "Зверь-бурундук" и посвящен этому процессу отгадывания. Иногда Пришвин честно, открыто, не боясь потерять свой авторитет среди ребят, говорит, что вот этого-то он не знает и не может догадаться (например, о рачках, зачем-то в сумерки приползающих к самому берегу моря) - ведь он не Брем, а художник!

Сколько человеческой симпатии проявляет Пришвин к лесному, водяному и прочему молодняку, даже тогда, когда он как будто только изучает, зарисовывает. Вот хлопунок-утенок делает первый самостоятельный полет.

Совсем как авиатор Уточкин! Бесконечно дорого то счастливое мгновенье, когда утенок набирается смелости (смелость - от грозящей ему опасности) и отрывается от воды, чтобы тотчас же чебурахнуться, наткнувшись на тростник. "Не так ли было и со мной, - признается писатель, - когда я прыгал прыгал на велосипед, падал, падал, а вдруг сел и помчался прямо на корову!" Один трогательно-комический штрих, и вся картина оживает.

Кстати, о юморе в детских рассказах Пришвина. Он всегда у него новый, то добродушный, то лукавый, но непременно живой, совершенно необходимый, даже полезный при изображении "бесстрастного" лика природы.

Вот Домна Ивановна, домашняя хозяйка; она по-матерински тепло любит откликаться на жалостливый крик пленника-тетеревенка, живущего в подвале. На его "фиу-фиу" она неизменно отвечает: "Милый ты мой!" А нельзя ли чуть-чуть подшутить над добрейшей Домной Ивановной? И вот Пришвин, отлично умеющий подражать голосу птицы, однажды просвистал тетеревиное, и женщина тотчас же откликнулась: "Милый ты мой!"

Комизм, однако, нужен и тогда, когда событие вовсе не комическое, например, сказ о том, как старушка собирается помирать. Воробышек, капнувший в рот старушке, сразу же пробудил ее к жизни. Рановато старушка собралась переселиться в "рай"!

Юмор у Пришвина - от нежности к зверю, от "родственного внимания" к нему. Если животное не вредит человеку, он к нему нежен, заботлив. Сердце писателя загорается отзывчивостью к печальному крику чибиса: "Чьи вы, чьи вы..." Чибису охотник друг, "свойский", и рассказ о нем ("Луговка") подлинно поэтический, тонкий, чуткий.

Нужно щадить беззащитных пташек, ради этого можно даже обойти плугом то место на пашне, где лежат чибисовы яйца. Пришвин очень редко употребляет слово "жалость" по отношению к животным, но всегда впопад, он не поклонник глуповатой, слезливой жалости, он не мог бы состоять членом "Общества покровительства животным", но, когда нужно, душа его раскрывается. Жалко убивать даже зайца, когда он и ловок и бесспорно догадлив. Чтобы убивать, для этого хватит глупых зайцев! А умный только хвостиком помахал и утек. Чтобы убивать, для этого найдутся ценные, к тому же и "вредные" звери, например куницы. Пришвин не стесняется говорить о "подлости" куницы: представьте себе, заняла теплое беличье гнездо и завела в чужом доме свое семейство!

Её обязательно надо убить, нечего такого зверя жалеть, но (зачем кривить душой!) убить её главным образом надо потому, что у ней хорош мех! И Пришвин тут до конца откровенен: когда мех куницы "дешев" (летом), то "мне она не надобна", хотя и прогнала она бедную белку...

Пришвину нет нужды скрывать от детей и утилитарной цели охоты. В отношении к кунице "жалеть" и прочее было бы, конечно, лицемерием. Так занимательно, умно и откровенно писать может только настоящий, убежденный в своем деле человек. В рассказах Пришвина содержится сложная гамма самых разнообразных чувств: тут и жалость, и юмор, и практицизм.

Отдельное место занимают рассказы, в которых наблюдение, догадка незаметно переходят в эксперимент, и тут можно говорить о своеобразии воображения у Пришвина. В этих рассказах охотник создает как бы естественную обстановку для плененных животных, чтобы они легко жили вместе с ним, позабыв неволю.

В "Еже" Пришвин раскрывает живую, остроумную механику этого приспособления, создавая для зверька подобие правды. И здесь безраздельно играет его фантазия. Он зажигает лампу - это луна взошла для ежика, и зверек побежал по комнате, как по родной лесной полянке при луне. Взял трубку, закурил и пустил возле луны облачко, потом ежик брошенную на пол газету надел себе на колючки, получилась сухая листва.

Далее идет ряд других манипуляций, совершенно игровых, театральных, создающих иллюзию действительности. Искусно экспериментируя над зверьком, Пришвин играет не столько с ежиком, сколько с детьми. И будет очень хорошо, если ребенок поверит в то, что ежику действительно уютно и весело живется в человеческом жилье. Замечательно при этом, что ежик в рассказе так похож на малыша, создающего для себя фантастические картины.

Вот мальчик с пальчик уходит в траву, где каждая травинка для него огромное дерево, подобно тому, как для ежика ноги хозяина тоже кажутся деревьями.

Разобрав этот замечательный рассказ, я нашел в нем второй, детский, план и думаю, что не зря сделал, хотя конкретно, образно в рассказе имеется только первый план: ежик и сам писатель. В этом-то и сила образного мышления Пришвина, его умение проникать в самую глубину детской психологии.

Давнишний и спорный вопрос о том, в какой пропорции и в какой интонации вводить в художественное произведение элементы естественных наук, Пришвин разрешает поистине виртуозно. И не будет преувеличением сказать, что он тут является блестящим новатором...

Известно, что волк-самец подкармливает волчат своей отрыжкой, содержащей соляную кислоту. Как же сделать, чтобы такая "проза" составила поэтическое содержание рассказа?

И вот пришвинский самец оказывается большим эгоистом: ему жалко дать волчатам отрыжку - самому, дескать, нехватает! Суровая волчица здорово, по заслугам оттрепала за это волка, клочья шерсти летели во все стороны. "Такой выпал памятный день - всем волкам по серьгам: старому - взбучка, маленьким - соляная кислота!" - это в концовке рассказа.

Вводя в рассказ кусочек биологической химии, Пришвин не пожертвовал ради нее ни чем художественным. Наоборот, действие от этого еще более заиграло, и кажется, что теперь-то уж волки навсегда поняли, что значит для их волчат соляная кислота! Им будет стыдно теперь услышать от Пришвина упрек: "Нечего сказать, отцы! Вот так отцы!" О чем бы Пришвин ни повествовал, он никогда не покидает позиции художника: будь ли то научный эксперимент, научное понятие или практический, полезный совет.

***

В художественном произведении о животных невозможно обойтись без того, чтобы животные не разговаривали. Если совсем не передавать языка бессловесных, неизбежно поблекнет образность, пропадет увлекательность. Детям будет скучно в немом мире природы. Естественно, что у Пришвина животные разговаривают, и он сам с ними разговаривает. Но вся задача в том, как избежать при этом очеловечивания, как сделать так, чтобы звери оставались зверями, даже тогда,- когда они разговаривают словами.

Сетон Томпсон в своем известном всему миру рассказе "Рваное ушко" уверяет читателя, что он "ничего не говорит такого, что не было бы сказано кроликами". О, если бы разговоры кроликов у него действительно были языком звуков, запахов, прикосновений усиков, если бы была соблюдена мера в словах, в "сознательности" животных...

В "Рваном ушке" не видно, где кончается царство животных и начинается царство человека. И американский писатель и Пришвин - оба прекрасно знают "лесную науку, древнейшую из всех наук на земле", но у Сетона Томпсона кролик с каждой новой страницей делается не по праву все более "разумным", а у Пришвина мы читаем: "Не требуй от птицы того, что ей не дано", - разума, чувства благодарности к человеку, любознательности. Не требуй того и от лисицы, оленя, зайца.

У Пришвина очень гибкая форма обращения к животному, и всегда разная. Часто он сам говорит за зверей, еще чаще обращается к ним. Но, чтобы внутренний мир животных раскрыть по возможности глубже, писатель предоставляет слово самим животным. Заметьте, однако, как осторожен, деликатен и экономен тут Пришвин. При передаче разговора животных он постоянно делает оговорку такого рода: "как я догадался", "фиу-фиу" это, по-видимому, "мама, это ты?", или: "я спросил бабушку, как это она понимает, почему дергач кричит: "тпрусь", и т. д.

И только один раз, в "Говорящем граче", Пришвин не соблюдает меры в передаче языка. Но самый натуральный и богатый разговор получается тогда, когда животные обходятся средствами своего языка, обходятся без слов, при помощи носа, чутья, уха, языка, запахов, слуха. О таком разговоре есть у Пришвина особый рассказ "Разговор птиц и зверей". Старый егерь досадует, что ноне даже молодые, неопытные лисицы уходят под флаги при облаве. Оказывается, это от того, что у них есть свой, особый разговор.

"Бывает, ставишь капкан, зверь старый, умный побывает возле, не понравится ему и отойдет. А другие потом и далеко не подойдут. Ну, вот, скажи, как же они узнают?

- Ну, да, носом читают. Это можно и по собакам заметить. Известно, как они везде - на столбиках, на кучках, на кустиках - оставляют свои заметки, другие потом идут и все разбирают. Так лисица, волк постоянно читают; у нас глаза, у них нос. Второе у зверей и птиц я считаю голос. Летит ворон и кричит - нам хоть бы что, а лисичка навострила ушки в кустах, спешит в поле. Ворон летит и кричит наверху, а внизу по крику ворона во весь дух мчится лисица! А разве не случалось тебе о чем-нибудь догадываться по сорочьему крику?.."

То же и в рассказе "Гаечки", где одна птичка замерла, а другая предупреждает ее об опасности. Большой, многоязычный переклик раздается на страницах пришвинских рассказов. И ребята-читатели понимают этот переклик, потому что в нем слышен неподдельный голос природы.

Не подлежит сомнению, что наблюдения, догадки, эксперименты Пришвина не противоречат материалистической философии естествознания - дарвинизму. Не занимаясь популяризацией этого учения, потому что это не входит в задачу искусства, Пришвин вносит в познание природы, ее "культурного слоя" свою высокохудожественную, полноценную догадку, доступную для детского интереса и восприятия.

Академик Павлов термин "высшая нервная деятельность" относит к животному миру. Пришвин этот мир называет "культурным слоем" природы. Это некоторым образом говорит о качественном единстве мышления ученого и художника. Наука разгадала у животных пока что только первичные рефлексы, и тут художнику-натуралисту открыт широкий простор для живого творческого домысла.

В этом отношении особый интерес имеет рассказ Пришвина "Копыто", но а нем есть, однако, какая-то сложная недоговоренность, неясность - о собачьей власти и "воздухе собственности". Это Пришвину не идет, ибо он никак не похож на древнего лесного человека, который, не любя оставаться в неизвестности, создавал из непознанного им символа, тайны и суеверия.

***

Все лучшие качества Пришвина-художника наиболее отчетливо проявились в его рассказах о собаках. Собаки - самые родственные ему, он любит их и за "разговор", и за "ум", и за "службу", и за "дружбу". И нигде человек так не чувствует своего превосходства в природе, как среди собак - умнейших из четвероногих. Но и тут еще остается поле для узнавания, для "сказки догадок". Собака - душа ружейной охоты, и особенно собака, хорошо выученная. Поиск собаки так выразителен, точно она говорит с охотником, а в ее мертвой стойке столько пластичности, что только равнодушный к красоте может оставаться при этом спокойным.

Человек в рассказах Пришвина о собаках выступает властителем, учителем. Наука выучки собаки интересна для всех, а детей способна очаровать. На первых порах охотник больше думает о собаке, чем об охоте, - как приласкать собаку, умно, без запальчивости наказать ее, как развить в ней ее природные качества - чутье, слух, чтобы собака служила человеку на "отлично". Это как при стрельбе по дичи: смотри вначале на птицу, а не на ружье, на собаку, а не на охоту. Но вот собака понята, подготовлена. Как приятно быть обязанным самому себе.

Пришвинские Ярик, Ромка, Лада, Трубач западают в память, как давние наши знакомые. Писатель и они понимают друг друга без слов, сжились, сдружились.

Вот Ярик за тетеревом, на вырубке - тут вся сложная наука охоты, кто кого перехитрит: птица или человек с собакой; сколько препятствий, ухищрений надо проявить, чтобы в конце концов покровительственно сказать тетеревам от имени человека и собаки: "Вот как мы вас одурачили, граждане!" И Пришвин честно признается: без собаки он один не перехитрил бы! Глядя на поиск своего пса, он - царь природы - испытывает благородную зависть к непостижимому чутью собаки, ее влажному трепетному носу, и смиренно говорит себе: "Вот если бы мне такой аппарат... и ловил бы, ловил бы интересные мне запахи..." Так простодушно толковать может только мудрец, в котором душа не заражена буржуазным скептицизмом и пресыщением. Почему бы не заразить этой хорошей завистью, неуспокоенностью и детей?

Пришвин сам превращается весь во внимание, когда следит за недостижимой для человека способностью животных инстинктивно замирать - в минуту ли опасности или в минуту выслеживания. Предел окаменения - это стойка собаки.

В жизни охотничьей собаки первая стойка является экзаменом на право существования, на дружбу с человеком. Этому и посвящен замечательный рассказ "Первая стойка" - он весь в диалоге, в сверканье совершеннореальной фантазии, очаровательный и глубокий по смыслу. Милый, глупый Ромка вдруг оцепенел при виде катящегося по ступенькам кирпича, его охватили ужас, удивление, столбняк.

Как взрослый к ребенку, снисходительно-любовно, заранее прощая ему глупость, обращается охотник к щенку, наталкивая его на понимание: "Не считай галок, а то кирпич соберется с духом, да вверх подскочит, да тебе даст прямо в нос". Но что слова, - они для Ромки покуда еще чистая метафизика, кирпич для него - живой персонаж, смутный образ дичи, которую ему еще только предстоит увидеть и выследить. И вот начинается соревнование в выдержке у собаки и... кирпича. Оба - каменные. Конечно, победа останется за кирпичом: "Ему можно хоть сто лет лежать, а живому щенку трудно - устал и дрожит..." Песик пришел в себя только тогда, когда его опытная мать Кэтт заставила его понюхать врага - мертвого, безопасного, неинтересного.

***

Существующему еще до сих пор предубеждению, что "охотничья" литература далека от жизни, от общественных вопросов и пр., Пришвин дает своими рассказами, решительный, достойный художника отпор. Вульгаризаторы не сумеют при этом опереться и на Аксакова, для которого "уженье рыбы" вовсе не было уходом от суеты земной. Не говоря уже о том, что в сочинениях отца русской высокохудожественной натуралистской литературы очень сильна прикладная сторона (промысловая сторона охоты), он в своем "созерцании" природы был очень зорок к социальным явлениям жизни.

Аксаков рассказывает в "Необыкновенном случае" о крепостной девочке, которую он чуть не застрелил на охоте. Стреляя в витютеней, он вдруг увидел, как с дерева упала не птица, а живая девочка. Выяснилась замечательная "деталь" крепостнической эпохи: сбежав самовольно с барщины, девочка пошла за черемухой, взобралась на нее и стала лакомиться,, но, "увидев барина с ружьем", смертельно испугалась и так замерла, что даже витютени ее не заметили. Вот вам обыкновенный охотничий рассказ, но какой в нем колорит времени, социального строя.

***

Пришвин пишет замечательным чистым русским языком. К сожалению, у нас никто еще не обратил на это должного внимания. Словарь языка его народен, нет в нем ничего трафаретно-литературного. Особенно же богат, самобытен в языке детских рассказов Пришвина синтаксис: гибкий, свежий, интонирующий, выразительный. Слог Пришвина сохраняет всю непосредственность народной речи и обладает в то же время своим стилевым совершенством. У Пришвина есть какой-то особый ключ к мастерству очень на вид простого сочетания слов. "С этой Кастрюлькой может такое случиться, что придет под окошко..."

Про новорожденного олененка: "И вот только что черненькие глазки блестят и только что тельце тепленькое, а то бы и на руки взять, и все равно сочтешь за неживое: до того притворяются каменными". Нет сомнения, это синтаксис народной певучей речи, кристально чистый, естественный. "То ли вода еще была холодная, то ли Кадошка еще молод и глуп, только остановился он у воды..." Образец живого "детского" синтаксиса, столь же естественного, яркого: "Мах-мах крыльями Журка и вдруг полетел. Жена ахнула и за ним. Мах-мах руками, а подняться не может. И в слезы, и к нам..."

Пользуется Пришвин и сказовым слогом, избегая при этом балагурства и декламации. В такой манере написана игровая реалистическая сказка о старой крестьянской нужде - "Матрешка в картошке". Она не учит, а приучает детей к житейскому правилу - играй, да не заигрывайся, - приучает незаметно, без сенсации. "В прежнее время в нашей деревне пастуха никогда не нанимали, все, бывало, дети пасут, а дед Михей на пригорке сидит, лапти плетет, детей пасет, чтобы не зевали, ворон не считали. Бывает с дедом, забудется, лапти тачает, свои годы считает и не видит, что дети все полезли на дерево Москву смотреть..." И потом, время от времени, повтор - как дед лапти плетет, весь в свои старые годы ушел, а дети "ворон считают", в беду попадают. "Матрешка в картошке" фольклорна по своему характеру - и по языку, и по интонации, и по содержанию. Пришвин как-то сказал о себе, что он создает фольклор.

В несколько парадоксальном этом высказывании писателя, а не сказителя есть, однако, большая доля истины.

Чувствуя себя сыном народа, Пришвин-писатель имеет право считать себя одним из деятелей народного творчества - он близок к нему, он разрабатывает, обогащает народные мотивы, приметы, опыт современности и опыт веков, как это делает и любой сказитель-крестьянин.

Слово у Пришвина не оторвано от предмета, оно материально. Сила смысловой выразительности падает у Пришвина на предмет, вещный образ, освещаемый с определенной точки наблюдения. При этом образ у него никогда не бывает статичным, в нем содержится огромный концентрат действия, движения. О чрезвычайной плотности, собранности своих образов он сам писал так:

Детей эта строгость может вначале испугать, но потом они заметят скрытую в этой интонации интимность, нежность, певучесть. Материя жизни в рассказах Пришвина просвечена светом мысли, она дрожит в ней, как серебряная нить.